Дорога уходит в даль…. Александра Бруштейн

В общем, Шабанов такой, как все другие. Есть и похуже, чем он!.. Ты смотри держись хороших людей. К хорошим тянись!.. Я ведь когда-нибудь умру, вот с хорошими людьми ты не будешь сиротой.

      Бывает, сахар лежит на дне чашки с чаем. Отхлебнешь – не сладко. Но чуть помешаешь ложечкой, как вкус сахара наполняет весь чай, доходит до самых верхних его слоев… Так папины слова о возможной его смерти, словно помешав ложечкой в моей душе, подняли в ней то, что, видимо, лежало на дне с самого утра, а может быть, и дольше: чьи-то чужие, горькие слова, не ставшие еще моей собственной мыслью, моим собственным опасением, – нестерпимая горечь наполняет меня до краев.

      – Папа, – говорю я тихонько, – какой дом, Юзефа говорит, у тебя будет… в три аршина?

      – Да ну! – отмахивается папа. – Юзефины сказки!

      Но я продолжаю допрос:

      – Три аршина – это ведь маленький дом?

      – Н-небольшой… – признает папа.

      – Как же мы все там поместимся?

      – Нет… – неохотно роняет папа. – Я там буду один. Без вас.

      – А мы?

      – Вы будете приходить ко мне в гости… Вот ты придешь к этому домику и скажешь тихонько – можно даже не вслух, а мысленно: «Папа, это я, твоя дочка… Пуговица… Я живу честно, никого не обижаю, работаю, хорошие люди меня уважают…» И всё. Подумаешь так – и пойдешь себе…

      В моей памяти всплывают слова «стихотвореньица», которое мне утром говорила Цецильхен:

      Ведь день настанет, день настанет,

      И ты заплачешь у могил…

      – Что-о такое? – возмущенно всматривается в меня папа. – Она сейчас начнет поливать улицы! А она помнит, что я ненавижу плакс?

      – Она помнит… – Я судорожно подавляю слезы. – Только… папочка, дорогой, ты умрешь?

      – Ох, какая глупая! И я тоже дурак… – сердится папа. – Не смей плакать, я еще не скоро умру: мне тридцать шесть лет.

      – Ну, вот видишь! – говорю я с отчаянием. – Сам говоришь, что ты старик!

      Я делаю невыразимые усилия, чтобы не плакать, чтобы папа не сказал с презрением: «Ненавижу плакс!» Сдерживаемые слезы, как люди, запертые в доме на ключ, толкаются, ищут выхода: щиплют глаза, щекочут горло, даже отдаются иголочками в пальцах, которыми я судорожно цепляюсь за папину руку.

      Папа обнимает меня:

      – С чего ты все это взяла? Почему ты об этом думаешь?

      – Юзефа сказала про дом в три аршина…

      – Юзефа – полоумная старуха.

      – Фрейлейн Цецильхен научила меня стихам… – И я читаю папе «стихотвореньице».

      – Ну, знаешь, – возмущается папа, – Цецильхен твоя…

      – Я знаю. Она дура! – подтверждаю я.

      – Гм!.. Этого я не сказал… – растерялся папа.

      – Но ты это думаешь. Думаешь, думаешь, думаешь! – стараюсь я помешать папе говорить. – Ведь думаешь?

      Это я спрашиваю в упор, и папа не может солгать.

      – Ну, положим… иногда думаю… Но, в общем, Цецильхен сказала тебе правду: все люди умирают. Что ж тут особенного? И знаешь, смерть хватает все больше тех, которые ничего не делают, сидят