Продаем детство, недорого. Марина Козикова

ы нет… Потухла…» И поморщился, услышав доносившийся из кухни визгливый голос жены Любаши.

      – Валек, жрать иди! Сейчас все остынет!

      «Жрать, – он скривился. – Зачем так-то? А ведь была тонкая, как лоза, нежная. – Перед ним мысленно предстало расплывшееся лицо Любаши, свисающие на воротник халата брыли, татуированные по моде брови и вытравленные в пепельный блонд химические кудри. – Куда это все девается? Почему? Да даже не это главное – а куда исчезает радость? То прежнее ощущение полноты жизни? Откуда эта тянущая пустота в груди? Разве такой должна быть жизнь, такой она замышлялась… нами ли, Богом или еще какой силой?»

      Валентин Петрович тяжело вздохнул, плеснул в лицо холодной воды и, наскоро утеревшись, вышел из ванной. На кухне Любаша шлепнула перед ним на стол тарелку: серо лоснящееся пюре с парой масляных котлет. Он нехотя взял вилку. Есть не хотелось, совсем. Ему даже самому было непонятно – то ли еда казалась невкусной, то ли голод вытеснило ощущение унылой пустоты внутри, невесть откуда взявшееся пару месяцев назад и все сильнее засасывающее его день за днем в бездонную пучину апатии.

      – Юльку кликни, – повернулась от плиты жена.

      Он покорно встал и пошел за дочерью. За дверью дочкиной комнаты было тихо. Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Тринадцатилетняя Юлька сидела у стола и что-то рисовала в альбоме. Увидев отца, быстро захлопнула альбом и смахнула его в ящик стола. Вопросительно уставилась на него. Во взгляде дочери не было ничего, кроме досады и тоскливого ожидания, когда же отец исчезнет с порога. Валентин Петрович скользнул взглядом по вопросительно изогнувшейся на стуле сутулой фигуре дочери. «А ведь лет через десять пойдет расплываться вширь, вся в мать» – равнодушно подумал он.

      – Есть иди.

      Валентину Петровичу было безразлично, что прячет дочь. Ее жизнь была частью его собственной, но шла параллельно, не затрагивая его мысли и интересы. Что там может быть у нее: мальчики, подружки, бантики, цветочки – какая разница, все равно та же серость и бессмыслица.

      Вернувшись на кухню, лениво ковырнул остывающую котлету с капельками жира, нехотя пожевал. Взгляд его упал на хлебницу, там пушисто развалились толсто нарезанные ломти серого хлеба. «А раньше какой хлеб вкусный был! Или казался таким, неважно. Берешь горбушечку черного, маслом ее намажешь погуще да солью сверху припорошишь – такая вкуснотища была!» Воспоминание детства нахлынуло, в груди потеплело, Валентину Петровичу даже почудился на языке вкус той самой горбушки из детства.

      – Валек, ты чего разулыбался?

      Он очнулся. Рядом сидела жена и с удивлением вглядывалась в его лицо.

      – А помнишь, какой хлеб вкусный был в детстве? Да и не только хлеб.

      Любаша озадачилась.

      – Ну…

      – А куда пропадают те детские ощущения? Радость, например, чувство, что жизнь такая… бесконечная и огромная.

      – А я что, невкусно готовлю, по-твоему? – завелась Любаша.

      Валентин Петрович вздохнул.

      – Да не о том я…

      – А про что?

      – Да скучно мы жить стали. Не понимаешь? Тоскливо.

      – Ску-учно? – язвительно протянула жена. – А ты после работы покрутись у плиты часа два, да уроки у Юльки проверь, да стирку запусти. Вот и не соскучишься!

      Любаша хлопнула крышку на кастрюлю с пюре. Та жалобно звякнула. Внутри у Валентина Петровича словно лопнула туго натянутая струна, тонкий звон наполнил голову. Он вскочил со стула и рванул в прихожую. «Ни минуты, ни секунды в этом доме. Не понимают, ничего они не понимают, и ведь не объяснишь».

      Мартовский Питер изменчив: еще полчаса назад стальное небо давило на город, стремясь расплющить дома и жителей, размазать их по влажному асфальту, но вот, напоровшись на шпили Адмиралтейства и Петропавловки, сдулось, прорвалось мелким дождиком, и в расплывающуюся все шире и шире прореху уже нахально улыбается капризное северное солнце, дурманя головы долгожданным светом и теплом.