Золотая рыбка. Елена Арсеньева

ращений не развита, и пройти сквозь безвоздушность, а потом сразу – сквозь обжигающую оболочку Джераны самостоятельно Денива не смогла бы. Но признаки того, что Мать покидает ее, становились все сильнее. Стало труднее дышать – влага стремительно уходила из организма Матери. Слепая, неразумная, еще детская жажда жизни заставила Дениву резко забиться, чтобы вырваться на волю, однако постепенно пробуждающийся врожденный опыт многих поколений длугалагских покорительниц космоса подсказывал быть терпеливой и ждать. И она выжидала, сколько смогла, сдерживаясь изо всех сил, пока не поняла, что даже если ее и ожидает гибель тотчас после рождения, то не меньший риск и дольше оставаться в Матери. Гасли последние ощущения, делавшие их единым целым; по существу, Денива уже продолжала полет сама – вслепую, наудачу. Оставалось надеяться только на чудо и еще на то, что чутье Матери, подсказавшее ей прилететь из необъятного космоса именно на Джерану, где должна быть вода, не подвело. Но вот Денива почувствовала, что некогда заботливое тело Матери отторгает ее. Среди неисчислимого количества новых ощущений были мгновенная нежность, и жалость, и тоска прощания, и страх… Но она даже не успела заметить, как исчезла Мать, – и сделала свой первый вдох.

      О-о!.. Благодарение Матери. Она не ошиблась в выборе планеты. Вода, жизнь!

      Как ни радостно было это открытие, расслабиться Денива не могла ни на мгновение. Ведь, оказавшись в чужой среде, надо тотчас к ней приспособиться. Она напряженно ждала появления обитателей здешних мест.

      И вот увидела… Абориген медленно парил над почвой, слегка отсвечивая тусклым серебристым телом. Оно показалось Дениве уродливым, и она даже с некоторой тоской приняла его форму, не забыв оставить шлейф для взлета, который произведет сразу, как только наберется для этого сил. Денива обнаружила, что разум у встреченного ею существа убог и неконкретен, оно боязливо и неагрессивно, существование его зависит более всего от инстинктов. Денива, жизнь которой тоже основывалась прежде всего на инстинктивном знании и умении, не пожелала тем не менее счесть серебристого уродца собратом по разуму. Да, и ее Мать, и сестры Матери, и она сама, и все многочисленное потомство когда-то могучей и великой планеты Длугалаги рождались для разведки Жизни в космосе, но, едва вообразив холодную темную жидкость, которая лениво текла в этом унылом теле, заставляя пульсировать медлительную мысль, Денива почувствовала нечто вроде обиды, что ей так не повезло в самом начале жизни. Это создание вызывало у нее отвращение. Возможно, отчасти причиной тому была оставленная Матерью память о встрече с представителями цивилизации планеты Агуньо-Цу-Квана, их тупым разумом и неразборчивой жестокостью. Они были, судя по стойкому отвращению, которое испытывала к ним Мать до последнего мгновения, чем-то похожи на этих… И Денива ощутила прилив мгновенной тоски и острое желание поскорее оставить эту планету и взмыть в прекрасный космос, следовать там своей межзвездной дорогой, изредка улавливая в невообразимой черной глубине сигналы летучих длугалагских маяков, собирателей и обработчиков информации для Межгалактических хранилищ Знания; иногда опускаться на встречные планеты в поисках светоносной Жизни, накапливать сведения, чтобы потом опять передавать их маякам и неведомым, никогда не встречаемым на бесконечных космических дорогах сестрам, и снова, снова в одиночестве отдаваться радостному вихрю движения, пока не настанет и ее черед, умирая, дать жизнь новой неутомимой страннице, новой разведчице, новой дочери великой Длугалаги.

* * *

      Ольга накануне долго плакала, а утром еле открыла глаза. Тихонько отодвинулась на краешек дивана, еще полежала немного, вслушиваясь в непотревоженное дыхание Ромки, а потом сползла на пол и на цыпочках выбралась из комнаты.

      На кухне в ведре с водой дрожал солнечный луч, пуская зайчики по небрежно выбеленной стене. Ольга посмотрела на свое неопределенное, дробящееся отражение и, кое-как собрав гребнем раскудрявившуюся косу, натянула платье, скомканное на стуле. Надо было бы, конечно, взять что-то другое, почище, не это – заношенное, но она боялась скрипом старого гардероба разбудить мужа. Дверь открывала тихо-тихо, не дыша…

      На дворе было еще свежо. Август – обманщик, приманит дневным теплом, а ночью бьет поклоны близкой осени. Сонно шуршала вода за оградкой, еще пахло ночной сыростью. Вверху, на взгорке, просыпалось село… На воде дремал туман, но сквозь жемчужно-серую пелену неба пробивалась голубизна – день обещал быть солнечным.

      Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную плавником гальку.

      Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая, неспокойная вода… Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре – любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в своем величавом угрюмстве существом.

      Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками гусиной кожи, напрягшиеся от холода плечи и руки и натянула платье прямо на мокрое бельишко. Надо бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, смяла с кола цепь, забросила ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой