Ночной полет (сборник). Антуан де Сент-Экзюпери

он сейчас? Подождите…

      Медлительность этих людей причиняла ей боль. Там, за стеной, что-то происходило.

      Наконец они решились:

      – Он вылетел из Комодоро в девятнадцать тридцать.

      – И с тех пор?..

      – С тех пор… сильно опаздывает… сильно опаздывает из-за плохой погоды…

      – О! Из-за плохой погоды…

      Какая несправедливость! И какое вероломство – в этой луне, праздно повисшей над Буэнос-Айресом!.. Молодая женщина вспомнила вдруг, что от Комодоро до Трилью каких-нибудь два часа полета, не больше.

      – И целых шесть часов он летит до Трилью?! Но посылает же он вам радиограммы… Что он говорит?

      – Он говорит? Но в такую погоду… Вы сами понимаете… его радиограммы до нас не доходят.

      – В такую погоду!..

      – Итак, решено, сударыня: мы позвоним вам, как только что-нибудь узнаем.

      – О, вы ничего не знаете…

      – До свидания, сударыня.

      – Нет! Нет! Я хочу говорить с директором!

      – Господин директор очень занят, сударыня, он на совещании.

      – Мне это безразлично! Совершенно безразлично! Я хочу с ним говорить!

      Заведующий бюро вытер капли пота со лба:

      – Одну минуточку…

      Он открыл дверь Ривьера.

      – С вами хочет говорить госпожа Фабьен.

      «Вот оно, – подумал Ривьер, – вот начинается то, чего я боялся». На первый план драмы выступают чувства… Вначале Ривьеру хотелось их отвергнуть: матерей и жен не допускают в операционную. И на корабле в минуту опасности чувства должны молчать. Они не помогают спасать людей… Однако он решился:

      – Соедините ее со мной.

      Он услышал далекий голос, слабый, дрожащий, и тотчас понял, что не сможет сказать ей правду. Сойтись сейчас в поединке – разве хоть одному из них это принесло бы какую-нибудь пользу?

      – Прошу вас, успокойтесь, сударыня! В нашем деле так часто приходится подолгу ждать вестей.

      Он приблизился к той грани, за которой вставала уже не беда отдельного, частного человека – возникала проблема действия как такового. Ривьеру противостояла не жена Фабьена, а совершенно иное понимание жизни. Ривьер мог только слушать и сочувствовать этому слабому голосу, этой песне, такой грустной и такой враждебной. Ибо ни действие, ни личное счастье не могут ничем поступиться, они враги. Эта женщина тоже выступала от имени некоего мира, имевшего свою абсолютную ценность, свое понимание долга и свои права. От имени мира, где горит лампа над столом, где плоть взывает к плоти, где живут надежды, ласки и воспоминания. Она требовала вернуть то, что ей принадлежало, и она была права. Он, Ривьер, тоже был прав; но он не мог ничего противопоставить правде этой женщины. В лучах жалкой домашней лампы его собственная правда открывалась ему как нечто, не поддающееся выражению, бесчеловечное…

      – Сударыня…

      Она больше не слушала. Ему казалось – она рухнула у самых его ног, истощив силу своих слабых кулаков в борьбе с этой глухой стеной.

      Как-то один инженер сказал Ривьеру, наклонясь вместе с ним над раненым, что лежал возле строящегося моста: «Стоит ли этот мост того, чтобы