Монетизация нежности. Виолетта Лосева

продолжала издеваться Эстер, – ей нужно одновременно показывать ямочки на щеках, которых нет, шарм, которого нет, сексуальность, которой нет, и все ее старания показать то, чего нет, на виду.

      – Но ее уверенности в себе просто позавидуешь, – сказала Ольга, – К сожалению, многое, о чем ты говоришь, видно только нам… Практики женской силы и академия гейш… Вперед, Жанночки и Адельки…

      – Гормональный бизнес! – сказала Эстер.

      Ольга рассмеялась.

      – Ты – гений! Это будет названием следующего курса! Ты хотела сказать «гармоничный»?

      – Это не важно, что я хотела сказать! Важно, что я сказала! И не переспрашивай!

      – Мне хочется танцевать с тобой, Эстер! Эту фразу тоже нужно записать и использовать! Какая разница, что ты хотел? Важно, что получилось!

      – Дарю! – махнула рукой Эстер, – Я сегодня улетаю в Париж и вечером буду танцевать с Николя! Удачи тебе в гормональном бизнесе!

      Зазвонил телефон.

      – А вот и он, мон пти круассан, – Эстер взяла телефон в руки, но не поднимала трубку. Подождала несколько секунд и продолжала по-французски, – Любимый, как я соскучилась. Где мы будем танцевать наше танго сегодня вечером?

      Ольга вышла в другую комнату. Она не все понимала, что говорила Эстер, но не хотела никого смущать. Хотя, нужно отдать должное Эстер, та не смущалась. Этому следовало поучиться. Когда она говорила с Николя, они были только вдвоем во всем мире. Все эмоции Эстер были на ее лице. Хотя на своих занятиях она говорила о том, что так тоже можно.

      Можно все прятать, а показывать выборочно, в нужный момент.

      А можно – наоборот. Показывать все и сразу, но вовремя прятать что-то одно. Это тоже производило впечатление.

      Эстер была докой во впечатлениях. Когда она говорила о своем Николя, он казался не мужчиной очень и очень средних лет, а облаком, которое обволакивает и нежно прикасается к тебе.

      Ольга никогда его не видела, и образ Николя формировался только из рассказов Эстер. И этот образ был просто великолепен. Здесь была и тихая грусть, и проверенная годами нежность, и отчаянное восхищение, и чисто французское преклонение перед женщинами вообще и единственной женщиной, которая создавала его мир, – Эстер.

      – Ну что, ждет-не-дождется? – спросила Ольга, когда Эстер закончила разговор и вошла к ней в комнату.

      – О, как я его хочу! – воскликнула Эстер, достала помаду и начала подкрашивать губы, – в котором часу мы выезжаем в аэропорт?

      – Через час, – ответила Ольга, думая о том, что и Эстер, и ее мужу уже «хорошо за пятьдесят».

      О, как я его хочу!

      Как славно лично знать женщину, которая в пятьдесят четыре года открыто заявляет подобное. Ты умница, Эстер! Он, наверное, там у себя под Парижем, чувствует, как ты его хочешь.

      – Ты знаешь, много лет женщине навязывали мнение о том, что нужно быть скромной и стыдиться своих естественных желаний, – Эстер, как будто,