Во фронтовой «культбригаде». Юрий Любимов

говорим:

      – Но они собачку нашу сдали, там ее убили.

      Я помню, что брата в милицию взяли и посадили, потому что тогда в газетах печатались уже списки лишенцев – людей, которых лишали прав, и мы как дети лишенцев уже подвергались остракизму.

      Потом у нас была двухкомнатная квартирка на Фрунзенской набережной – маленькая очень. Иногда послы удивлялись. А они меня провоцировали – послы:

      – Вы знаете, у вас все-таки странно: никто не приглашает в гости.

      Я говорю:

      – Что вы?! Это вам так кажется!

      – Так пригласите.

      – Да на здоровье. Поехали.

      – Как?

      Я говорю:

      – Только вот я не за рулем сегодня.

      – А вы не боитесь сесть в машину посла?

      – Да кто вам все такие глупости говорит? Поехали. Я только не помню, есть у меня выпивка или нет.

      Тот говорит:

      – Ну, это мы захватим.

      И потом, когда посол входил, он говорил:

      – Простите, это ваша квартира?

      Я говорю:

      – А чего? Заходите. Сейчас все сделаем. Все будет нормально. – Балкончик, турник показывал, как я подтягиваюсь. Потом после нескольких таких визитов меня вызвали. Сказали:

      – Почему вы не просите квартиры? Как вам не стыдно приводить иностранцев в такое жилье, позорите нас.

      Это было, когда уже существовал Театр на Таганке.

      В этой квартире и умер папа.

* * *

      Пожалуй, самое сильное мое первое театральное впечатление, это когда папа привел нас во МХАТ смотреть «Синюю птицу» Метерлинка.

      Папа привел меня, старшего брата Давида и Наташу. Почему мне это запомнилось очень? Я был ребенком, Наташа совсем маленькая, и я помню, как там появился Огонь и начал махать языками пламени; там же персонажи все такие – Пес, Кот, Огонь, Ночь и так далее. Там летали такие птицы. И она испугалась и под стул полезла, а старший брат стал ее успокаивать: «Что ты, это же глупости», – но она все равно забилась под стул и плакала. Мне тоже было страшно, но я сидел и делал вид, что я не боюсь. Я как старший смотрел спокойно, и я ее, позоря, вытаскивал из-под стула.

      Мне запомнилось: вся атмосфера, как папа привез, в ложу посадил нас, все это чинно, капельдинеры – это совершенно другой мир, который сейчас потерян.

      Он водил и в Большой, и в Художественный театр нас, детей.

      Какой же это год? Раз была Наташа, а я пошел… не помню, в какой класс, значит, Наташа была совсем маленькой. У нас разница с ней четыре года. И между мной и старшим братом тоже почти четыре. В 1914-м году он родился, а я в 1917-м. И значит, раз Наташе было, наверное, лет пять, могли уже пустить ее, значит, мне было уже лет девять или десять, а старшему четырнадцать.

      Потом еще один спектакль я до сих пор помню. Когда я видел, как Станиславский играл «Горе от ума» – Фамусова. Там играл и Качалов – целая плеяда блистательных старых мастеров – Москвин, Качалов, Лужский, Репетилова. И важно, что я все помню детально: полукруглая печь дровяная, вокруг нее диван красного дерева, и Станиславский в сцене со Скалозубом просил его:

      – Сюда,