Улисс. Том I. Джеймс Джойс

Кернан добавил:

      – Служба Ирландской Церкви, на Иеронимовой Горе и проще и более впечатляет, я должен это сказать.

      Мистер Блум выразил сдержанное согласие. Язык, конечно, многое значит.

      Мистер Кернан торжественно произнес:

      – Я есмь воскресение и жизнь. Это проникает до самой глубины сердца.

      – Действительно, – сказал мистер Блум.

      Твоего-то может и да но какой прок малому в ящике шесть футов на два с цветочком из пятки? Ему проникает? Седалище страстей. Разбитое сердце. В конечном счете насос, качает каждый день сотни галлонов крови. Потом в один прекрасный день закупорка, и ты с концами. Их тут вокруг навалом: кишки, печенки, сердца. Старые ржавые насосы – и ни черта больше. Воскресение и жизнь. Уж если умер так умер. Или идея насчет Страшного суда. Всех вытряхнуть из могил. Лазарь! Иди вон. А пошла вонь, и трюк провалился. Подъем! страшный суд! И все шныряют как мыши разыскивают свои печенки и селезенки и прочие потроха. Чтоб все до крохи собрал за утро, так твою и растак. Ползолотника праху в черепе. Двенадцать гран ползолотника. Тройская мера.

      Корни Келлехер пристроился к ним.

      – Все было экстра-класс, – сказал он. – А?

      Он искоса поглядел на них тягучим взглядом. Грудь полисмена. С твоим труляля труляля.

      – Как полагается, – согласился мистер Кернан.

      – Что? А? – переспросил Корни Келлехер.

      Мистер Кернан повторил.

      – А кто это позади нас с Томом Кернаном? – спросил Джон Генри Ментон. – Лицо знакомое.

      Нед Лэмберт мельком оглянулся назад.

      – Блум, – ответил он. – Мадам Мэрион Твиди, та, что была, вернее, она и есть, певица, сопрано. Это жена его.

      – А, вон что, – протянул Джон Генри Ментон. – Давненько я ее не видал. Была эффектная женщина. Я танцевал с ней, постой-ка, тому назад пятнадцать – семнадцать золотых годиков, у Мэта Диллона в Раундтауне. Было что подержать в руках.

      Он оглянулся в конец процессии.

      – А что он такое? Чем занимается? Он не был в писчебумажной торговле? Помню, я с ним расплевался как-то вечером в кегельбане.

      Нед Лэмберт усмехнулся:

      – Ну как же, был. Пропагандист промокашек.

      – Бога ради, – посетовал Джон Генри Ментон, – и что она вышла за этого гуся лапчатого? Ведь какая была, с изюминкой, с огоньком.

      – Такой пока и осталась, – заверил Нед Лэмберт. – А он сейчас рекламный агент.

      Большие выпуклые глаза Джона Генри Ментона глядели неподвижно вперед.

      Тележка свернула в боковую аллею. Солидный мужчина выступил из засады за кустами и снял шляпу. Могильщики тронули свои кепки.

      – Джон О’Коннелл, – сказал мистер Пауэр, довольный. – Никогда не забудет друга.

      Мистер О’Коннелл молча пожал всем руки. Мистер Дедал сказал:

      – Я снова с визитом к вам.

      – Любезный Саймон, – произнес негромко смотритель, – я совсем не желаю вас в свои завсегдатаи.

      Поклонившись Неду Лэмберту и Джону Генри Ментону, он пошел рядом с Мартином Каннингемом,