Великая русская революция, 1905–1921. Марк Стейнберг

событий, которые шли им на смену. «Ревизионистская» социальная история, тоже успевшая стать традицией, призывает нас в поисках объяснений изучать социальные структуры и группы. При интерпретации русской революции это означает признание «углублявшейся социальной поляризации между верхами и низами русского общества» в качестве главной причины и движущей силы событий[2]. По мере того как социальная история перерождалась в новую культурную историю, историки стали уделять больше внимания сложному и неуловимому миру ментальностей и позиций, скрывающемуся за событиями, структурами и идеологиями: «дискурсу» – словам, образам, символам, ритуалам и мифам, – который не только дает представление о позициях, но и определяет способность людей понимать свой мир и действовать в нем[3].

      «Опыт» сталкивается с традицией и новшествами, когда мы задаемся вопросом, что прошлое значило для людей, живших в то время. Определение опыта служит предметом обширных дискуссий. Одно из наиболее удачных определений предложил историк Мартин Джей: опыт – это наш внутренний диалог с окружающим нас миром, столкновение личности с тем, что существует вне ее, и в первую очередь «столкновение с иным», способное изменить нас непредсказуемым образом[4]. Другие авторы в большинстве своем определяют опыт как зрелые и развитые знания о мире (в противоположность «неискушенности»)[5] или как истинные знания по сравнению с теми, которые навязываются и диктуются такими авторитетами, как идеология или религия. Позднейшие определения носят более скептический характер, призывая не поддаваться искушению превозносить опыт в качестве безыскусной, подлинной, неопосредованной правды о реальности. Согласно знаменитому изречению историка Джоан Скотт опыт «всегда уже содержит в себе интерпретацию»[6]. Разумеется, опыт прошедших времен вдвойне трудно интерпретировать, поскольку его доступность для нас ограничена и задается дошедшими до нас свидетельствами. На наши знания о прошлом и его интерпретации неизбежно влияют знание самого прошлого о себе и его понимание самого себя. При всем желании историков добраться до утопической основы подлинного опыта, полученного в прошлом, мы понимаем (или должны понимать), что она (основа) недоступна. Пусть на этом пути нас ждет много открытий, нам никогда не дойти до окончательной «истины».

      Историк, идущий этим путем, ищет ответы на старые вопросы и причины для того, чтобы задаваться новыми вопросами, в «архивах» (всех свидетельствах о прошлом). Каждому студенту внушают, что «первичные источники» (документы, созданные в течение изучаемого периода) предпочтительнее вторичных источников, будучи более непосредственными отражениями самого прошлого. Разумеется, такой подход содержит столько же научности, сколько благих пожеланий. Мы стремимся к чему-то, близкому к непосредственной встрече с живым прошлым (многие историки буквально мечтают об этом), и выясняем, что первичные документы доносят до нас этот опыт в максимально возможном

2

Ronald Grigor Suny, “Revision and Retreat in the Historiography of 1917: Social History and its Critics,” Russian Review, 53/2 (April 1994): 167.

3

См.: Ronald Grigor Suny, “Toward a Social History of the October Revolution,” American Historical Review, 88/1 (February 1983): 31–52; Suny, “Revision and Retreat”; Steve Smith, “Writing the History of the Russian Revolution After the Fall of Communism,” Europe-Asia Studies, 46/4 (1994): 563–78; Edward Acton, “The Revolution and its Historians,” in Edward Acton, Vladimir Cherniaev, and William Rosenberg (eds), Critical Companion to the Russian Revolution (Bloomington, IN, 1997), 3–17; Mark D. Steinberg, Voices of Revolution, 1917 (New Haven, 2001), 1–35; Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution, 3rd edn (Oxford, 2008), 4–13; S. A. Smith, “The Historiography of the Russian Revolution 100 Years On” и Boris I. Kolonitskii, “On Studying the 1917 Revolution: Autobiographical Confessions and Historiographical Predictions,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 16/4 (Fall 2015): 733–68.

4

Martin Jay, Songs of Experience: Modern American and European Variations on a Universal Theme (Berkeley, CA, 2005), 401-9.

5

Это противопоставление восходит как минимум к «Песням невинности и опыта» Уильяма Блейка (1789).

6

Joan Scott, “The Evidence of Experience,” Critical Inquiry, 17 (Summer 1991): 797.