Несломленная. Елена Докич

базу нашей команды, – Морин забирает нас с папой на станции Стратфилд. Добираться туда на общественном транспорте очень тяжело, к тому же нужно ехать на такси, что для нас слишком дорого. Если Морин видит, что мы с папой обратно идем под дождем, она всегда окликает нас и подвозит до вокзала. Она очень добрая и понимает, что мы еле сводим концы с концами. Когда мы играем в Сиднее, иногда она просит у папы разрешения сводить меня на ужин.

      – Ладно, иди с ними, иди, – разрешает он мне.

      Он очень хорошо относится с Колдервудам и доверяет им, чего не скажешь о большинстве людей из «Уайт Сити» – к ним он относится с опаской. На ужинах с ними я на несколько часов притворяюсь членом их счастливой семьи. Мы шутим, а я съедаю большую порцию спагетти болоньезе, которым они угощают меня в загородных итальянских ресторанах. Для меня это глоток свежего воздуха после домашних ужинов, во время которых никто ничего не говорит, лишь бы отец не взбесился и не начал швыряться едой, а то и самим кухонным столом.

      На Рождество 1995 года Морин дарит Саво раскраску, которой он очень радуется. Дома мы с трудом наскребаем деньги на рождественскую елку и подарки. Но я к тому времени уже постоянно выигрываю мелкие турниры в Сиднее и округе, так что скопила немного призовых и купила Саво подарок сама.

* * *

      К началу 1996-го я уже играю в теннис так, как никто в моем возрасте не играет: жестче и увереннее кого-либо. И хотя мои тренеры говорят, что я нереально талантлива, периодически я не справляюсь с давлением, которое испытываю от необходимости постоянно угождать отцу. Первый гадкий признак этого – на корте я перестаю играть честно.

      Испытывая это чудовищное давление и связанный с ним страх, я начинаю делать ужасные вещи – жульничать на тренировках. Я делаю это, только когда он не видит, а ситуация на корте критическая. Я понимаю, что, если он меня поймает, он осатанеет и мне влетит так, как и не снилось. Он изобьет меня так, что у меня зубов не останется. В этом вопросе он тверд: на корте я всегда должна бороться честно. Но мой страх перед ним так велик, что, когда его нет поблизости, я говорю, что мячи моих соперниц, приземлившиеся близко к линии, ушли в аут[1]. Я делаю это потому, что, если он вернется и увидит, что я не выигрываю, я буду в полном дерьме.

      Мне стыдно за эту новую привычку. Я не такая, я ненавижу свое вранье. Ненавижу человека, в которого превращаюсь. Я понимаю, что поступаю плохо, но в конечном счете я готова на что угодно, лишь бы не встречаться с его коричневым ремнем.

      Мои приемчики, конечно, приводят моих соперниц в ярость. Они чувствуют себя обворованными. Обманутыми. И они правы. Я вообще на корте держусь совсем не дружелюбно. Я нагнетаю давление. Ни одного очка просто так не отдаю. Если я расслаблюсь хоть на мгновение и позволю сопернице выиграть очко, как они делают это друг с другом, меня изобьют. Отец продолжает меня бить, унижать и плевать мне в лицо, когда не видят другие игроки, а мать – присутствовать при этом и молча наблюдать. Какие бы гадости он мне ни говорил, она

1

Юниорские турниры проходят без линейных судей, и игроки сами определяют, попал ли удар соперника в корт (прим. пер.).