Король эльфов. Книга II. Андрей Устинов

та долина, то как попасть? Но зачем, говорила, Летта, если это только картина? Ах, как ты несерьезна, сказал Гаэль, целуя ее и чувствуя, что теплеет наконец. И что, сказал, когда же мы поженимся? Я хочу быть с тобой вечно, и мы поселимся в той долине (Элизер даст нам волшебный посох в путь), и будем счастливы и беспечны до конца времен. Ах, ты смешной, покраснела она затейно, расстилая покрывало, но проникни меня! И еще, сверху них накинула как бы сетку, воздушно-зеленую. А зачем? Ах, Гаэль, ты ничего не разумеешь о волшебстве, но шепчешь я краше солнца и луны? А если кто узреет меня, из магов, вот хоть кажут герцог Равах изрядный маг-чернец, то похитит и как ты защитишь, глупый мой?! А так сетка укроет нас, и будем мы в их глазах колыхающейся травой, пока не кончится наша любовь!

      И так, правда, когда изнеможенные уже былись, когда Летта заснула, обнаженная и, ах, в брызгах его любви, сияющая как солнце и луна, и черные ее волосы пахли медом как волшебственная трава забвенья, то над чудной долиной вдалеке загустело небо… и подумал, разглядев очерк замка, не на Метару ли далече смотрит?.. и тучи взвились над замком, как бы и впрямь чернеца душа, и забило солнце алым лучом сквозь прореху в той душе… а может, и не солнце уже, а глаз его кроворизный? И так порскал по холмам и долам, то ли врагов полоша, то ли что, но Элизерова зеленая сеть хранила их и через несчетность тревожных выдохов его (и Летта даже жалась во сне ближе и губами искала) темень над замком то ли, а то ли просто над скалой чудной? – темень рассеялась и опять было теплое солнце, ложащееся отдохнуть в зеленую долину, где ручей блестел, как несбыточная слеза счастья.

      2

      Элизер!

      Элизер грузно ходил по комнате… ах, тут вот (какое давеча словцо учил?) надость вещать о многих-многих complétive sujets сразу…

      Воспоминать магово учение было неловко. Боже бы очутился даже не в ликейоне, бесславно брошенным на второгодье, а беззубо посещал la crèche на руках кормилицы. И круже – все было большое и яркое, искрилось и путалось в слабых глазах, но совершенно невпонятное. Удивительный мир высочных существ! А тут – торжествовался дивительный мир Елизера, и даже от тщетностей припомнить и изложить мало-мальски складно – в очах ёрно рябилось-слезилось, мысли путались оглашенно, божно те уроки вторились разом в единый миг. Как бы, да, все было яркий и бессмысленный сон, когда и похоже на жизнь, даже и увлечешься сей интригой…

      О, Глах!

      Элизер… сказать ли: человече, в обычаях тяжкий? Но уже было бы сплутовать, ибо, сколе тяжестный в слове и ходьбе, все же бысть он неуловим, как самая жизнь, когда можно лишь помнить ее чудно́е кичливое мгновение, только бывшееся в руках, но с каждым маятничным махом ускользающее и выталкиваемое новыми песчинками впечатлений. И выпячивая дородную телесность (ах… сочная одышка-отрыжка, вспотевший дух по коридорам, плешная замятость любезного кресла в читальне), – менее всего человече бысть. А бысть – фантасмогория, скопище любопытствующих знаний о природе вещей, блаженных наказов, заклинаний на мертвых