Энрикетта в другой жизни. Шарлотта Лис

неправедный гнев, гнусность всех пороков, зачем ты опять разъедаешь на куски мое сердце? Зачем ты приходишь на смену страданию и скорби, зачем ты представляешься их детищем, зачем ты претендуешь на достойное существование и являешь мне свои права? Ты множишь пороки и вносишь вихри в жизнь, крушишь замыслы, сметаешь жуков вместе с лилиями, бросаешь неугодное и угодное бьешь им. Зачем ты превращаешь сны в кошмары, чувства в страсти, а действия в преступления? Зачем ты растишь цветок своего чувства: он слишком красный и слепит светобоязненное ощущение. Оставь меня в печали, дай мне жить и искупать достойно, оставь меня в скорби,–в скорби, ибо я покушаюсь на человека… Сорок девять смертных грехов! Боже, сорок девять грехов, Анна!

      Элемент второй. Где моя душа?

      Фрагмент 1. О жизненных преградах

      Valensia Tujy-Stuart, принцесса Шотландская.      А я тебе говорю, что жизнь прекрасна! И буду писать это на потолке, на стенах, на твоих ладонях, на краях твоей одежды, чтобы ты вновь и вновь твердила и верила.

      Charlotte.      Прекрасна, говоришь ты?

      Прекрасна, когда не было плохого, или оно закончилось уже давно без последствий и видимых уродств; прекрасна, когда существо избавили от смерти, а не само оно вынуждено было отступить, проявляя себя как слабую тварь; прекрасна, когда есть гармония с природой, и ты получаешь столько же, сколько и отдаешь; прекрасна, когда человек един и возвышен, и нет в нем закручивающихся внутрь винтами проходов и узких коридоров, которые рискуют привести к казематам; когда нет в человеке могил тех или иных чувств, похороненных надежд, вредных мыслей, противоестественных желаний, тягостных воспоминаний и тупиков; разъедающих болезней, тревожных снов и лживых предчувствий; когда мир внешний не борется с миром внутренним; когда внутренний мир не гнушается столь уличных бульваров, что любые светлые тона уже вызывают светобоязнь; когда есть свой хрустальный конь, который отражает радиационные лучи—что? Заметь, я разбираю жизнь по всем составным ее волокнистым горизонталям. И что остается тогда человеку столь порочному, что и действия его и полная пассивность одинаково накаляют обстановку и портят жизнь всем?

      Valensia.      Я была бы так рада, если бы у нас с тобой были разные проблемы, и , может быть, мы бы просто не поняли друг друга—но ведь мы, как полюсы одной же идентичности, смотрим друг на друга равными глазами—но я пытаюсь выжить, ты же нет… Я говорю, а ты словно меня не слышишь—как дом молчания рушит оковы на мои речи. Я ведь так пыталась понять тебя—но ты лишь посмотришь и уходишь… Где ты живешь, Шарлотта? Когда ты слушаешь меня—как глас мученика, ты словно вырастаешь каменным храмом покаяния передо мной… но зачем ты сердце свое превращаешь в такой же храм?!—ибо я не скажу «камень», потому единственное, что я способна понять—так это: «Ее сердце не камень, а лишь молчаливый храм с вечным огнем внутри, монастырь с замурованным выходом…» Ты ведь все-таки осталась в этом мире, Шарлотта—неужели для того, чтобы терять, а не обрести?..

      Charlotte.      Я отрываюсь от себя… Я старею…

      Valensia.      Стареешь, когда надо цвести? Стареешь, даже не преодолев возрастной рубеж?

      Charlotte.      Я