Впереди веков. Рафаэль. Ал. Алтаев

приверженцам:

      – Эй, кто хочет, разделайся с этой дрянью! У меня найдётся достаточно дела!

      И Грифоне упал, окружённый разъярёнными людьми.

      Зачинщики бежали… Джанпаоло Бальони стал полновластным хозяином Перуджи.

      Трагическая сцена разыгралась на глазах у Рафаэля – он видел последние минуты Грифоне, видел страдания его матери; сцена эта оставила глубокий след в его душе…

      Мать Грифоне, Аталанта, случайно узнала о заговоре; она была свидетельницей того, как сын оскорблял свою ни в чём не повинную жену Зиновию, винил её в измене и клялся отомстить мнимому сопернику. Она разуверяла его в вине Зиновии, умоляла не затевать раздора среди родных, но Грифоне её не послушался, и тогда она, уведя плачущую, оскорблённую невестку, прокляла сына и скрылась из города в свой замок. Ей дали знать о том, что творится, о том, что сын её умирает побеждённый, и Аталанта вернулась в Перуджу вместе с Зиновией.

      И вот она стоит у ступеней храма, где когда-то крестили и венчали её Грифонетто[3], а он лежит беспомощный, с печатью смерти на лице, обливаясь кровью, но ещё дышит, и тускнеющие глаза его видят мать, два дня назад проклявшую его… Он нашёл возмездие за своё вероломство. А мать… Упав на колени, она склоняется к нему и говорит:

      – Грифоне, ты слышишь ли меня? Ты нашёл страшный конец, и я, проклинавшая тебя, теперь прошу тебя: уходя от нас, прости тем, кто тебя с такою яростью, так ужасно искалечил. Прости им. Ты слышишь меня, сын мой? Прости твоим убийцам и тем, кто тебя подстрекал на убийство… Вот она, здесь, Зиновия, ни в чём не повинная дочь моя, и она прощает тебя…

      Он слышал. Веки его дрогнули, но губы были не в силах пошевелиться… Тело вытянулось, всё было кончено…

      И Аталанта прошла среди почтительно расступившейся толпы, склонившей головы перед величием души матери…

      Картина смерти Грифоне запечатлелась в душе Рафаэля неизгладимо. Он был потрясён. Смутно мелькали перед ним неясные образы: красивое лицо с тенью смерти и склонённая над ним фигура прекрасной женщины – разве это не воплощение материнской скорби?

      Всё случившееся особенно подействовало на него после мирной жизни в Урбино, и он долго не мог привести свои мысли в порядок… Он жаждал тишины. Но с миром и тишиной пришлось проститься в этом бурном водовороте чужого города, среди чужих людей, чужой обстановки…

* * *

      Началась новая жизнь. Рафаэль был занят теперь тем, что требовал от него маэстро. Часто ночью обступали его думы и воспоминания. Вспоминался дядя Симоне, и мессер Тимотео делла Вите, и Идония, все, все, кого он любил… Идония, Идония, верный старый друг… Она ушла к своему брату, повару, в тот же день, когда Тимотео пришел за Рафаэлем, чтобы везти его в Перуджу. Увидит ли он её когда-нибудь?

      Перуджино, его маэстро, был на вершине славы. У него много учеников, образовавших «школу Перуджино». Параллельно с великим Леонардо да Винчи Перуджино усовершенствовал воздушную перспективу и достиг небывалого

3

Грифонетто – уменьшительно-ласкательно от Грифоне.