Жребий праведных грешниц (сборник). Наталья Нестерова

лютый холод, а под снегом растение выживает хорошо.

      Ужинать Степан отказался. Чтобы не шуметь, Прасковья принесла тазик и кувшин с водой в их комнату. Поливала мужу, он мыл лицо и руки.

      Заговорила, как вспыхнула, точно сил не было больше молчать:

      – Степушка, известие радостное! Анфиса Ивановна пообещалась моей маме надел вспахать и засеять.

      Подробностей сделки Прасковья, конечно, не знала и видела в поступке Анфисы Ивановны чистое благородство.

      – Хорошо. – Степан вытерся поданным женой полотенцем.

      – Не помрут мои теперь с голоду и христорадничать не придется!

      – Хорошо, – повторил он устало.

      – Мама твоя все-таки золотой души человек!

      – Один большой слиток, не угрызешь и не унесешь.

      – Как бы я хотела быть на нее похожей!

      – Тогда б я на тебе ни в жисть не женился. Давай спать, скоро засветает.

      Они легли на кровать и укрылись толстым шерстяным одеялом в лоскутном пододеяльнике. Прасковья повозилась, устраиваясь под боком у лежащего на спине мужа, затихла на минутку, глядя на его профиль, на крупный нос, вздернутый к потолку.

      – Степушка! – принялась она гладить мужа по груди. – В чем твои кручины, сокол мой? Кто тебя запечалил?

      Степан положил ладонь на плечо жены, легонько качнул, как бы благодаря за заботу.

      – Данилку Сороку встретил. Ферт разодетый. Он теперь в ОГПУ… при немалой должности. Да и леший бы с ним, с Данилкой! Вадим Моисеевич… он для меня… он ведь особенный! Педагог настоящий!

      – Кто?

      – Учитель. У него и кличка партийная в подполье была – Учитель. Вот как есть хороший плотник или сапожник, а Вадим Моисеевич – прирожденный учитель, талант у него уникальный, редкостный. Не токмо читать-писать голопузую ребятню ему нескучно было учить, он еще мир открывал, отношения людские, взаимодействие разных экономических сил, которые с кондачка-то не раскумекать. Он очень добрый, птахи не обидит… а приказы подписывал, да и сейчас… кровавые. Говорит, добро должно быть с кулаками, а то и со штыком, с пулеметом… Сколько ж нам кулаками размахивать да из пулеметов поливать?

      – Болеет он?

      – Болеет, совсем высох, кашляет, на лице одни глаза остались. Мне раньше в его глазах всемирная доброта виделась, а сейчас… блеск… как у схимника.

      – Журил он тебя?

      – Ругал за недостатки. Это понятно… правильно. А больней всего, что смотрит на меня… ну, как вроде не оправдал его надежд. Данилку Сороку в пример ставил… это уж совсем… Ладно, переживем. Спи, мой соболенок, доброй ночи!

      – Доброй ночи, ненаглядный!

      Степан быстро уснул, а Прасковье не давали покоя толчки в животе. Ох, и буян там растет, день и ночь дрыгается. Наверное, будет в батюшку Порфирия. Мама рассказывала, что батюшка кулачные бои обожал.

      – Погоди, родишься – надерешься, – поглаживая живот, тихо говорила Прасковья. – Допрежь