Лунин, или смерть Жака. Эдвард Радзинский

по лбу.

      Однако за дело…

      И с каким-то странным усилием он диктует себе и медленно пишет. Читает:

      «Я, Михаил Сергеевич Лунин, двадцать лет нахожусь в тюрьмах, на поселениях и сейчас умираю в тюрьме, ужаснее которой нет в России. Все мои товарищи обращались за этот срок с жалобами письменными и требованиями. Я – никогда. Я не унизил себя ни единой просьбой, ибо настолько презирал вас, что не замечал. И сия бумага – не есть мое обращение к вам. Я назвал бы ее моей исповедью. Однако я не буду никоим образом возражать, если Верховная власть ознакомится с моим сочинением. Ибо – оно для всех! (Кричит.) «Улетают слова, но остается написанное!» Я решаюсь записать сие в виде диалога… следуя изящным традициям французской литературы и взяв за пример сочинение господина Дидро «Разговор Жака Фаталиста со своим Хозяином».

      Смешок мундирам.

      «По рождению своему в стране рабов… я заслужил прозвище слуги Жака. Ну а Хозяин у нас… в России… Итак, предстоит разговор Жака с его Хозяином… в присутствии очевидцев… Согласитесь, господа, что сие якобинство…»

      Он замолкает, сидит с поднятым пером и более ничего не пишет. Он погружается в свою больную задумчивость.

      В комендантскую входит Марфа с подносом, молча ставит поднос с графином перед Писарем. А потом, подоткнув подол, начинает мыть пол.

      Писарь. Может, за компанию?

      Марфа молча продолжает мыть пол.

      (Пьет.) Сколько названий для нее, проклятой, придумали. Если, допустим, я выпью, то скажут: «употребил». А если портной – «наутюжился». А если кто знатный – генерал, аль кто – «налимонился»… С молодых годков ее пью. Батюшка, родитель мой, дознался – зовет меня… Ну, вошел я и от страха твержу ему: «Не буду пить… точно не буду». А батюшка, родитель мой, и говорит: «Если ты пить не будешь – кто с тобой водиться будет? Водочка, она общество создает… Компанию полезную…» И плеточкой меня, и плеточкой да приговаривает: «Не за то бью, что пьешь, а за то, что дурак. Умный – он пьет, да тихо. Умный, он пьет, да других не пить учит… Так что помни, сынок, все дозволено человекам, все… да по-умному… таясь». Поняла, что ль?

      Писарь схватил Марфу, но та будто ждала – она вывернулась, метнулась в угол и замахнулась тряпкой.

      Марфа. Так тебя огрею, малый!

      А в это время в камеру рядом с Луниным Григорьев ввел Священника.

      Григорьев. Озоруют у нас, ваше преподобие… по ночам… Годика три назад тоже один священник приехал… как вы, к полякам. Разместили мы его в корпусе, а утром – с ножом в горле… Да-с. Конченый народец. Уж дальше нашего Акатуя – некуда посылать. Тут убийцы – всем убийцам убийцы… Вот я и подумал: вам, чай, с жизнью-то расставаться неохота, и у меня если что – неприятности будут. А тут в камере сухо… и охрана стоит у двери… Тут в камере ночь и проведете…

      Священник вдруг бросился к двери камеры, толкнул ее, дверь легко открылась.

      (Рассмеялся.)