Русский флаг. Александр Михайлович Борщаговский

гранитная колонна с крестом – памятник Берингу, основателю Петропавловска. Где-то рядом плескался ручей – он сбегал со склонов Никольской горы и пересекал парк на пути к бухте. В парке было прохладно, стоял запах прелых листьев, смешанный с крепким ароматом молодой зелени. Ветер нес с гор смолистый запах карликового кедра.

      Маша опустилась на садовую скамейку у гранитной колонны. Зарудный молча сел рядом. Девушка посмотрела на его лицо, еще более суровое в темноте, и сказала:

      – Говорят, вы поете? Спойте мне, прошу вас.

      Она взяла его за рукав, и Зарудный растерянно ответил:

      – Я без гитары не пою. Голоса-то, собственно, у меня нет. Одна разве душевность.

      Она знала, что Зарудный живет далеко, у Култушного озера, на северной окраине поселка. Но Маше доставляло удовольствие видеть, как послушен ей Зарудный, и она полушутя сказала:

      – А если я вас попрошу сходить за гитарой? Право, Анатолий Иванович! А? Сходите, дружок!

      Зарудный покосился на нее, встал, заслонив собой колонну и тонкий крест на ней.

      – Что ж, извольте, – отозвался он просто, – схожу.

      Маша растерялась:

      – Нет, нет! Что вы! Не нужно! Я пошутила.

      А Зарудный все еще продолжал стоять, глядя на нее в нерешительности.

      – Мне холодно, – зябко повела плечами Маша.

      – Я попрошу у Юлии Егоровны платок.

      – Не нужно. – Девушка помолчала немного и вдруг спросила с неожиданной серьезностью: – Ваши родители живы, Анатолий Иванович?

      – Да, – ответил он, недоумевая.

      – Они пишут вам?

      Зарудный замялся было, потом ответил с какой-то нарочитой твердостью:

      – Им недосуг было грамоте научиться: все труды, заботы, беды… Лицо Зарудного сделалось замкнутым и неприветливым. – И старшим братьям тоже недосуг… На меня одного только и хватило пороху, с меня одного и спрос… – Он усмехнулся, заметив смущение Маши. – Но старики у меня преудивительные: умные, милые, в целом мире веруют только в бога и в титулярного советника Анатолия Зарудного.

      Маше почудилась насмешка в тоне Зарудного, и она спросила с вызовом:

      – А ведь, правда, я глупая, Анатолий Иванович?

      – Что вы, Машенька! – Зарудный вдруг остро ощутил, что ему уже не восемнадцать, а скоро тридцать. – Вы простая и хорошая…

      Но Маша настаивала:

      – Глупая, глупая! Когда мы уезжали из Иркутска, я плакала навзрыд. Думала, что кончается жизнь. У каменных ворот за городом мне хотелось спрыгнуть с возка и целовать землю. Все осталось позади – детство, подруги, светлая, прозрачная река. Разлуку с Москвой я почти не переживала – была девочкой. А тут словно оборвалось что-то, будто захлопнулась дверь и ржавые петли пропели: «Аминь, аминь…»

      – Вы оставили там друга?

      Маша запнулась. Наверху, в листве, речитативом запела птица: «Чи-у-ичью видь-и-и-ти-у… чи-у-ичью видь-и-и-ти-у-у…»

      – Да, – ответила наконец Маша. – Настоящего