Чужой жизни – нет. Марина Цветаева

и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми все это рассказано. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым – потому что краденое, детям – потому что я их презираю, а главное – потому что тайна: моя – с красной комнатой, моя – с синим томом, моя – с грудной ямкой.

      Но, в конце концов, любить и не говорить – разорваться, и я нашла себе слушательницу, и даже двух – в лице Асиной няньки Александры Мухиной и ее приятельницы – швеи, приходившей к ней, когда мать заведомо уезжала в концерт, а невинная Ася – спала.

      – А у нас Мусенька – умница, грамотная, – говорила нянька, меня не любившая, но при случае мною хваставшаяся, когда исчерпаны были все разговоры о господах и выпиты были все полагающиеся чашки. – А ну-ка, Мусенька, расскажи про волка и овечку. Или про того (барабанщика).

      (Господи, как каждому положена судьба! Я уже пяти лет была чьим-то духовным ресурсом. Говорю это не с гордостью, а с горечью.)

      И вот однажды, набравшись духу, с обмирающим сердцем, глубоко глотнув:

      – Я могу рассказать про «Цыган».

      – Цы-ган? – нянька, недоверчиво, – про каких таких цыган? Да кто ж про них книжки-то писать будет, про побирох этих, руки их загребущие?

      – Это не такие. Это – другие. Это – табор.

      – Ну, так и есть табор. Всегда возле усадьбы табором стоят, а потом гадать приходит – молодая чертовка: «Дай, барынька, погадаю о твоем талане…», а старая чертовка – белье с веревки, али уж прямо бриллиантовую брошь с барынина туалета…

      – Не такие цыгане. Это – другие цыгане.

      – Ну, пущай, пущай расскажет! – приятельница, чуя в моем голосе слезы, – может, и вправду другие какие… Пущай расскажет, а мы – послушаем.

      – Ну, был один молодой человек. Нет, был один старик, и у него была дочь. Нет, я лучше стихами скажу. Цыганы шумною толпой – По Бессарабии кочуют – Они сегодня над рекой – В шатрах изодранных ночуют – Как вольность, весел их ночлег – и так далее – без передышки и без серединных запятых – до: звон походной наковальни, которую, может быть, принимаю за музыкальный инструмент, а может быть, просто – принимаю.

      – А складно говорит! как по писаному! – восклицает швея, тайно меня любящая, но не смеющая, потому что нянька – Асина.

      – Мед-ве-едь… – осуждающе произносит нянька, повторяя единственное дошедшее до ее сознания слово. – А вправду – медведь. Маленькая была, старики рассказывали – завсегда цыгане медведя водили. «А ты, Миша, попляши!» И пляса-ал.

      – Ну, а дальше-то, дальше-то что было? (Швея).

      – И вот, к этому старику приходит дочь и говорит, что этого молодого человека зовут Алэко.

      Нянька:

      – Ка-ак?

      – Алэко!

      – Ну уж и зовут! И имени такого нет. Как говоришь, зовут?

      – Алэко.

      – Ну и Алека – калека!

      – А ты – дура. Не Алека, а Алэко!

      – Я и говорю: Алека.

      – Это ты говоришь: Алека, я говорю: Алэко: э-э-э! о-о-о!!

      – Ну, ладно: Алека – так Алека.

      – Алеша, –