Чужой жизни – нет. Марина Цветаева

Ты не сделал мне зла. Если ты, по Писанию, и «отец лжи», то меня ты научил – правде сущности и прямоте спины. Та прямая линия непреклонности, живущая у меня в хребте, – живая линия твоей дого-бабье-фараоновой посадки.

      Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он – есть.

      Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою: le divin orgueil[46] – словом и делом его.

      Тебе, кроме столького, я еще обязана бесстрашием своего подхода к собакам (да, да, и к самым кровокипящим догам!) и к людям, ибо после тебя – каких еще собак и людей бояться?

      Тебе я обязана (так Марк Аврелий начинает свою книгу) своим первым сознанием возвеличенности и избранности, ибо к девочкам из нашего флигеля ты не ходил.

      Тебе я обязана своим первым преступлением: тайной на первой исповеди, после которого – все уже было преступлено.

      Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедая ее оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной.

      Это ты, когда я со взрослыми играла в карты и кто-то, нечаянно и неизменно, загребал мой выигрыш, вгонял мне обратно в глаза – слезы, в глотку – слово: «А ставка была – моя».

      Это ты оберег меня от всякой общности – вплоть до газетного сотрудничества, – нацепив мне, как злой сторож Давиду Копперфильду, на спину ярлык: «Берегитесь! Кусается!»

      И не ты ли, моей ранней любовью к тебе, внушил мне любовь ко всем побежденным, ко всем causes perdues[47] – последних монархий, последних конских извозчиков, последних лирических поэтов.

      Это ты – на всю свою непреклонность превышая распластанный в сдаче город – последним всходишь на сходни последнего корабля.

      Бог не может о тебе низко думать – ты же когда-то был его любимым ангелом! И те, видящие тебя в виде мухи, Мушиным князем, мириадом мух – сами мухи, дальше носу не видящие.

      И мух вижу, и нос вижу: твой длинный серый баронский замшевый догов нос, брезгливо и огрызливо наморщенный на мух – мириады мух.

      Догом тебя вижу, голубчик, то есть собачьим богом.

* * *

      Когда я одиннадцати лет в католическом пансионе старалась полюбить Бога:

      Jusqu’а́ la mort nous Te serons fidèles,

      Jusqu’а́ la mort Tu seras notre Roi,

      Sous Ton drapeau, Jе́sus, Tu nous appelles,

      Nous y mourrons en combattant Pour Toi…[48] –

      ты мне не помешал. Ты только ушел на самое мое дно, вежливо уступая место – другому. «Ну, попробуй – кротостью…» Ты никогда не снизошел до борьбы за меня (и за что́ бы ни было!), ибо все твое богоборчество – бой за одиночество, которое одно и есть власть.

      Ты – автор моего жизненного девиза и могильной надписи:

      Ne daigne![49] –

      чего? Всего: ничего не daigne – да хотя бы – снизойти до зде-лежащего праха.

      И когда мне, на всей моей одиннадцатилетней жизни грехи, из черной дыры чужих глаз и чужой исповедальни было сказано:

      Un beau bloc de marbre se trouve enfoncе́

46

Божественной гордыней (фр.).

47

Поверженным (фр.).

48

До смерти мы верны Тебе сердцами,

До смерти Ты для нас господь и царь,

Ты призываешь под святое знамя –

Погибнем, охраняя Твой алтарь… – (Пер. с фр. А. Парина).

49

Не снисхожу (фр.).