Три дочери. Валерий Поволяев

красивой, с породистым лицом и жидкой ломаной цепочкой усиков, выросшей над верхней губой:

      – А почему здесь к тамбовским так относятся?

      Соседка шевельнула усиками:

      – Как?

      – Да даже в прислуги не берут.

      – Не берут потому, что тамбовские воруют.

      Ярославских жительниц, приехавших в Москву, с охотой зачисляли на работу в прачечные: лучше их никто не мог стирать белье; за прилавками аптек стояли евреи в белых халатах, – русских не было, – торговали микстурами и порошками.

      Походишь так немного по Сретенке – узнаешь много нового. Солоше здесь все было интересно.

      Дворниками в Москве служили исключительно татары – никого, кроме них, в первопрестольной не вооружали метлами, граждане других национальностей для этого дела не подходили. Даже если они были лично знакомы с Владимиром Ильичем Лениным.

      И никто, ни один начальник в буденновском шлеме не мог преодолеть это неписаное правило.

      Ходили татары в крохотных темных тюбетейках азиатского типа, украшенных таким же темным нитяным рисунком, которыми прихлопывали свои пахнущие кислым коровьим молоком головы. Волосы они мазали молоком специально – чтобы блестели.

      И волосы от коровьего молока действительно блестели, будто были покрыты лаком, укладывались ровно, волосок к волоску, двумя прядками по обе стороны пробора. Свежее молоко такого эффекта не давало – только кислое.

      Солоша лишь удивленно качала головой: век живи – век учись!

      И она училась. У Москвы. Питалась тем, что видела, изумлялась увиденному и радовалась.

      Утром и вечером молила Бога:

      «Боже свитый, Боже правый, сделай так, чтобы Ленка выжила!»

      Надо заметить, что когда жили в Назарьевском, Солоша молилась усерднее, чем в Москве, вечернюю молитву совершала на коленях, но Москва поколебала ее, особенно горластые агитаторы, которые умели завораживать толпу, как колдуны, могли заставить человека отказаться от чего угодно.

      Отказывались люди и от икон. Солоша взяла с собой в Москву иконы, запаковала их в мешок, иконы были старые, темные, с нагаром. Молиться Солоша не любила, часто заменяла молитву рассказами о себе, о том, что было и как поступала она в том или ином случае, затем просила прощения; после таких примитивных молитв оставались сомнения, и она спрашивала, с надеждой глядя на иконы:

      – Боже, скажи, правильно я поступила, а? Или неправильно?

      Когда начали разрушать старый монастырь, расположенный недалеко от памятника Пушкину, – от Сретенки до него было рукой подать, – Солоша возмутилась:

      – Это же наши деды построили, зачем разрушать историю?

      Она была в своем возмущении не одинока, несколько дней подряд около наполовину разваленных стен собиралась целая толпа. Незамедлительно откуда-то появлялись милиционеры, взволнованные необычайно:

      – Чего вы, граждане, тут глотки дерете, Москву пужаете? А ну, разойдись!

      На ремнях у милиционеров