Цветы зла. Шарль Бодлер

обворожен;

      И дорогой металл душевной воли он,

      Алхимик и мудрец, до дна в нас испаряет.

      И в отвратительном находим мы отраду;

      Сам Дьявол держит нас в волнующих сетях,

      И сквозь зловонный мрак, позабывая страх,

      Мы с каждым днем на шаг подходим ближе к аду.

      Как мучимую грудь блудницы очень дряхлой

      Целует и сосет развратник и бедняк,

      Восторги тайные, спеша, воруем так

      И выживаем их, как померанец чахлый.

      Как легион червей, в мозгу у нас толпою

      Пируют демоны и топчутся гурьбой.

      Лишь стоит нам вздохнуть, – Смерть с жалобой

                                                                   глухой

      Нисходит в легкие незримою струею.

      Коль яд, насилие, кинжал и даже пламя

      Еще не вышили рисунок свой смешной

      На жалком жребии, как на канве простой, —

      Лишь потому, что мы не с храбрыми сердцами!

      Среди шакалов, змей и гадов безобразных,

      Средь коршунов, пантер, и обезьян, и псов,

      Средь чудищ, где и визг, и вой, и шип, и рев,

      В зверинце низменном пороков наших разных, —

      Одно всего подлей и гаже несравненно;

      В нем жестов грозных нет и воскриков нет в нем.

      Оно проглотит шар земной одним глотком

      И землю превратит в развалины мгновенно, —

      То – Скука! Полня глаз невольною слезою,

      Она «хука» дымит, взмечтав про эшафот.

      Тебе знаком ли тот изнеженный урод, —

      Ханжа-читатель мой, мой брат, двойник со мною?!

      Хандра и идеал

      Благословение

      В тот самый час, когда, по воле высшей силы,

      Поэт был матерью на скучный свет рожден,

      Испуганная мать хулу заголосила,

      Вздев к Богу кулаки, – и жалобам внял он.

      – «О, лучше бы узлом ехидн мне ощениться,

      Чем молоком своим посмешище питать!

      Я проклинаю ночь, где страсть недолго длится,

      Когда во чреве я могла позор зачать!

      И хоть тебе избрать меж женщин было надо

      Меня, чтоб стала я для мужа невтерпеж,

      Хоть, как письмо любви, уродливого гада

      Отныне в пламени, конечно, не сожжешь, —

      Но ненависть твою, что бременем я чую,

      Я вымещу на нем, твоем орудьи злоб,

      И это деревцо несчастное скручу я,

      Чтоб почек выпустить зловонных не могло б!»

      Не в силах уяснить извечный план вселенной

      И брызжа пеною и желчью пополам,

      Она готовила себе среди Геенны

      Костер, назначенный преступным матерям.

      Но, охраняемый в невидимой опеке,

      Ребенок-сирота луч солнышка впивал;

      Во всем, что только пил, во всем, что кушал, —

                                                                    некий

      Он нектар розовый с амброзией вкушал.

      Беседу с тучкой вел он, с ветерком играя,

      И, напевая, шел, и крест тяжелый нес,

      И Ангел, шедший вслед, поэта наблюдая,

      Что веселей был птиц, сдержать не в силах слез.

      Всех возлюбив, поэт встречал лишь подозренья;

      От кротости его смелея с каждым днем,

      Все слушали: кому свои возносит пени,

      Жестокость испытать хотели все на нем.

      В его вино и хлеб подмешивали скверны,

      И пепел сыпали порой в его обед,

      И всё, что трогал он, швыряли лицемерно,

      Не ставили свой шаг в оставленный им след.

      Его жена твердит на площадях публичных:

      – «О! Так как хочет он меня боготворить,

      Занятье воскрешу я идолов античных

      И, как они, хочу позолоченной быть!

      Пресыщусь нардами и мирру воскурю я,

      Найду забвение и в пище, и в вине!

      Из сердца, что в меня так влюблено, смогу я

      Исторгнуть почести божественные мне!

      Когда же от забав кощунственных устану,

      Всю силу слабых рук я возложу на нем,

      До сердца милому проборожу я рану

      На когти гарпии похожим коготком.

      Я сердце красное из тела мужа выну,

      Как из гнезда птенца, что бьется и дрожит,

      И