БеспринцЫпные чтения. От «А» до «Ч». Александр Снегирёв

назначенные. Мол «что вам, гражданин, угодно».

      – О! – обрадовался мужчина. – А я – Кирилл, помните?

      Нет, Кирилла я не помнил.

      – Ну, Кирилл же, – подсказал он доброжелательно, – муж Маши Сидоровой.

      Это его «муж Маши Сидоровой» нисколько не внесло ясности и даже немного вывело меня из себя. С таким же успехом он мог сказать «я – муж Иры Петровой» или «Жени Ивановой».

      Было шумно, мимо нас в обе стороны шли люди.

      – А-а… – чтобы показаться вежливым, я всей физиономией изобразил узнавание и выдавил улыбку… – Здрасьте… А вы… это какими тут, как говорится, судьбами… живете здесь, да?

      Муж Маши Сидоровой насупился и коротко кивнул. Живу, мол. Повисла пауза.

      – Ладно, – произнес я, наконец, и, чтобы выглядеть любезным, а главное поскорее закончить разговор, добавил: – Маше большой привет.

      Муж Маши Сидоровой взглянул на меня, будто не понимая, и вдруг лицо его сделалось бешеным.

      – Маше?! – закричал он. – Маше привет?! Какой еще «привет»?! Мы с ней развелись пять лет назад! Она мне изменила!

      Я сочувственно покачал головой и поспешил откланяться.

      – Привет… привет еще ей, стерве, передавать! Не на того напал… – слышал я за спиной.

      Оказался, как видите, виноват.

      А ведь всего-навсего хотел показаться вежливым.

      Андрей Аствацатуров

      Александр Боровский фиксирует дух советского периода и дает тонкую, ироничную и в то же время теплую оценку всему тогда происходящему. При этом не хулиганит как Цыпкин, а последовательно и деликатно умиляется истории.

Юлия Хлынина, Российская актриса театра и кино

      Ван Эйк

      Мне лет десять. Гурзуф, Дом творчества художников. Там был директор, крупный, ядреный, не старый еще человек, седовласый. Отличался, по контрасту с благородной внешностью, чрезвычайной угодливостью к художникам «в силах»: академикам, секретарям творческих союзов и пр. Встречал, провожал, подсаживался в столовой. Моим родителям он чрезвычайно не нравился: во-первых, пытался не пускать меня в номер – якобы детям нельзя. На самом деле детям начальников было можно. Меня же и других не номенклатурных детей втаскивали в окна первого этажа на простынях, поначалу и до того доходило. Потом утряслось. Но главное, директор раздражал именно этой искательностью, уже несколько старомодной по тем временам. Он перебарщивал, это и старшие товарищи понимали. Однако принимали с улыбочкой: чего же вы хотите – старая школа, отставной энкавэдист. И тут происходит следующее. Приехала отдыхать художница из Киева, старая еврейка (это я потом из разговоров родителей узнал, но не очень тогда представлял, что это слово значит), больная, с трудом поднимавшаяся по ступенькам. Неноменклатурная – директор ее не встречал. Случайно столкнулись в вестибюле. И мы там оказались, шли с пляжа, что ли. И вот эта пожилая женщина, увидев директора, впала в истерику.

      – Это он, он пытал меня в тюрьме в Могилеве, перед войной. Подлец, инвалидом сделал. Это он, старший лейтенант такой-то.

      Что-то на о… Криворученко? Не помню… Кстати, у директора была