Игра. Юрий Бондарев

и, наверно, фонари… скрипят и качаются. Хорошо сейчас ехать куда-нибудь в поезде и слушать вьюгу, правда? А я вас очень долго не видела. Вы как будто вылезли из саней, и от вас пахнет степью.

      И она прислонила ладонь к его холодной щеке.

      – Но уверена, вы ни по кому не скучали. Пожалуй, забыли обо всем на свете на своей студии среди суеты.

      – Суета была, – сказал он и невольно обнял ее, целуя в изгиб шелковисто-мягкой брови.

      – Я хочу, чтобы вы не уходили сегодня, – прошептала она, отодвинулась с затаенным страхом, села на диван и по-детски погрозила пальцем ему, затем самой себе, смешливо говоря: – Спятили оба. Конец света.

      Он тоже сел рядом, а она тихонько легла, вытянула руки, спросила загадочным шепотом:

      – Скажите, в чем смысл жизни?

      – То есть? В каком отношении?

      – В торжественном.

      – Вы думаете, Ирина, что кто-нибудь может ответить точно?

      – Но ведь все-таки должен быть какой-то главный смысл в том, что происходит между вами и мной. Вы ведь меня не любите. Разве не так?

      Она прикусила губу, и ее зеленые глаза незащищенно засветились лукавством.

      – Нет, я не то спрашиваю. Скажите, неужели вам что-то интересно во мне?

      – Ну вот…

      – Вы не хотите ответить?

      – Я сейчас шел и думал о вас, Ирина. Я думал, как вы иногда таинственно улыбаетесь. В улыбку Джоконды был влюблен Леонардо да Винчи…

      – А вы?

      – Обо мне и говорить нечего.

      Она ответила ему откровенно радостной улыбкой.

      – Нет.

      – Что?

      – Ничего не знаете.

      – Что не знаю?

      – У меня просто талант обаяния, и все. – Она боязливо обожгла глазами самые его зрачки. – Значит, такие, как я, вам нравятся? И наверное, вы хотите, чтобы я хотя бы ненамного была вашей женой? Или нет?

      – Хочу. И не хочу. Вы – девочка из другого мира. Из другой галактики. С летающей тарелки.

      – А вы руководите мной, – сказала она шутливо и с опаской отодвинулась от него: – Руководите, вы ведь все знаете. Я подчинюсь немножко.

      Они не были близки, и он наклонился, осторожно целуя ее сомкнутые щекотно-колкие ресницы, а пальцы его гладили, скользили по мягким волосам, по тонкой выгнутой шее, и тут он вдруг почувствовал ее слабые детские позвонки, робкие, стыдливые движения ее тела и, охваченный пронзившей его жалостью, отдернул руку с желанием встать. А она, закрыв глаза, запрокинула назад голову, влажно белели сцепленные зубы, открытые ее полупечальной, полурадостной улыбкой; она прошептала:

      – Наверно, так бывает, когда умираешь. Очень страшно…

      Он видел ее непостижимое в своей влекущей изменчивости лицо, улавливал знобящий ветерок ее шепота, и на какой-то миг хотелось вообразить, что ему, вполне серьезному, опытному человеку, не пятьдесят с лишним лет, а она не моложе его больше чем в два раза, что он влюблен без памяти, как был влюблен в послевоенные годы в Ольгу, подчиненный наваждению, дурману, от которого невозможно