Последняя тетрадь. Изменчивые тени. Даниил Гранин

и везде, ничего другого я не имел и протягивал ему свой жалкий дар.

      Не стоит строго осуждать меня; в конце концов, я ничего постыдного не совершил, но в моей жизни эти минуты остались неубывающим презрением к себе, я старался не вспоминать о них, поэтому они и не покидали меня. Тогда, на станции Батецкой, вся моя двадцатилетняя жизнь стала вдруг небывшей, от нее осталось лишь то, что не состоялось, неосуществленность. Никто не думал, что воевать будет легко. В Летнем саду мы говорили о ранениях, о смерти, кто-то из нас погибнет, но это произойдет в бою, в атаке, с подвигом. Мне же досталась война бесчестная, ничего не успел, а меня уже превратили в ничтожество, ничего не осталось, никаких иллюзий, мечтаний, планов, все сгорело. И мое самомнение… Передо мной всегда будет смрад моей трусости.

      – Вста-а-ать!..

      Меня пнули сапогом. Сделав усилие, я отжался, вскочил. Передо мной стояли командир роты Авдеев и Подрезов из штаба дивизии.

      Губы мои дрожали, по грязному лицу текли слезы.

      – Ну что? Живем? – сказал Подрезов.

      И оттого, что он сказал это дружески, утешливо, я зарыдал так, что не мог остановиться, как в детстве: я весь сотрясался, зажимал себе рот рукавом, давился и рыдал.

      – Молчать! – крикнул ротный и со всего размаха влепил мне затрещину.

      – Товарищ командир! – Подрезов покачал головой.

      – Что с ними делать? Что? – закричал Авдеев. – Возись, твою мать! Дерьмо и сопли! На что мне такие? – Он закрыл глаза, задышал глубоко.

      Подрезов, высокий, костлявый, приобнял меня, заговорил глухим мерным голосом:

      – Война есть война. Со всеми это бывает. Думаешь, я не напугался, тоже ведь впервые.

      Обыкновенные слова, запах свежей гимнастерки и свежей кожаной портупеи успокаивали.

      – Вы на ротного не обижайтесь. У него четверых убило. Ему роту собирать надо.

      Небо, украшенное пухом облаков, очнулось, совершенно неповрежденное небо, в котором уж появились птицы, мошки. Еще трещало горящее здание вокзала, сараи, но летний полдень возвращался к своим обязанностям. Каждый раз в моей солдатской жизни неповрежденность мира будет поражать, привыкнуть к этой безучастности природы невозможно. Она притворяется, будто ничего не случилось, как женщина – губы от поцелуев не убывают, они только обновляются. Так и этот день – он обновился, и в синем солнечном сиянии невыносимо истошно кричал раненый, повторяя одно и то же:

      – Ой, возьмите меня! Возьмите меня!

      Я схватил Подрезова за рукав, шел за ним не отпуская.

      – Я не трус, вот увидите. – Я тронул свою щеку, пылающую от удара Авдеева. Первое, что я получил на войне… Где наши самолеты? Хоть бы один! Шинельная скатка, вещмешок, ремень брезентовый – все перекрутилось, рубаха вылезла, счастье, что я себя не видел, никогда бы не мог забыть это жалкое зрелище. И как я бежал за Подрезовым, лепеча свои оправдания.

      Дойдя до машины, Подрезов остановился, его сразу окружили озлобленные, растерянные, ничуть не лучше меня, они требовали ответа –