Бегущая за поездом. Татьяна Александровна Комарова

а она говорит: «Давай будем за руки держаться и подпрыгивать со словами: “Баба сеяла горох и сказала громко: “Ох!” На слове “ох” окунаемся!» Так мы с мамой всегда окунались, когда я еще совсем маленькая была. Какое странное чувство. На маму она мою совсем не похожа ни лицом, ни голосом, ни манерой разговаривать. Но как-то к ней начинаю проникаться, и стыдно становится за свои мысли перед ее приходом. Наверное, я покраснела, потому что тетя Шура заботливо спросила:

      – Тамарочка, а ты хорошо себя чувствуешь?

      И так мне захотелось расплакаться. Никто в последнее время не спрашивал меня ни о каком самочувствии, всех интересовали только выполненные показатели на работе.

      – Хорошо. А у меня сегодня день рождения, пятьдесят лет, юбилей, – выпалила я, – и никто меня не поздравил! Дочка только, а все остальные забыли. Может, потому, что я его не отмечаю? Но все равно так обидно…

      – Тамарочка, а у меня для тебя подарочек есть. – И полезла извлекать что-то из своих баулов.

      Баночка малинового варенья! Я так люблю малиновое варенье! И закрыто сверху пергаментной бумагой, а на ней от руки надпись: «МАЛИНА». Так же бабушка моя всегда варенья делала. И всегда строго с надписями.

      – Боженька никого без подарочков не оставит и тебя тоже. С днем рождения, Тамарочка! Все у тебя будет хорошо! Главное, про душу не забывай! Она – главное! А все остальное к ней и пристроится и приладится! Вон какая ты красавица (еще та красавица!), у тебя еще все впереди!

      Хочется крикнуть: «У меня уже все позади!» Но тете Шуре это сказать невозможно, она уже обволокла меня своей аурой. Мне так хочется к ней прижаться и я, взрослая пятидесятилетняя баба, потеряв всякую совесть и стыд, канючу:

      – А можно я к вам прижмусь?

      – Конечно, деточка, иди ко мне.

      Я тыкаюсь к ней в плечо, утопаю в этом необъятном теле, почувствовав тяжесть обнявшей руки, и ниагарский водопад слез начинает подтапливать наш вагон. И про все я ей сквозь рыдания рассказываю: и про жизнь свою несложившуюся, и про возраст, и про начальника козла, и про капитализм вонючий, и про любови неудачные – про все-все, что на душе навозными кучами копилось. Она гладит меня по голове, молчит, только платочком каким-то засаленным слезы мне вытирает. Поток моих обидок потихоньку иссякает вместе с израсходованным слезным ресурсом, рассчитанным на год. Мне больше не хочется ничего говорить, мне хочется просто молчать на сыром плече тети Шуры. А она и не тревожит, лишь по голове иногда поглаживает. Так и едем в молчании, пока голос проводницы не врывается в нашу тишину:

      – Готовьтесь: Смоленск!

      Я подрываюсь и начинаю благодарить, благодарить, благодарить… Вы парились в бане когда-нибудь? Помните ощущение легкости и даже невесомости какой-то? Вот примерно то же испытываю я. Хватаю все теть– Шурины сумки и лечу к выходу, чтобы хоть чем-то отблагодарить спасительницу. Кое-как сгрузившись по ступенькам, тетя Шура обнимает меня и говорит на прощание: «Деточка, про душу не забывай!» И ее тепло медленно уплывает в сторону вокзала, тонкой ниточкой унося что-то безмерно родное. Взбегаю по ступенькам