Навеки твой. Юлия Лавряшина

вопль.

      – Лэрис, продолжай, прошу тебя! А мы пока перекусим. Выспался я на славу, теперь хочется хлеба и зрелищ.

      Вторая булочка предназначалась для Лэрис, но у меня вдруг проснулся такой аппетит, что я не смогла отказаться.

      – Что происходит? – поинтересовалась я и с удовольствием надкусила сладкую сдобу.

      – Последняя плюха идиотам! Очередной «инвест» отдал концы. Нам представилась уникальная возможность наблюдать за проявлением скорби одного из вкладчиков. Лэрис, не отвлекайся, пожалуйста!

      – Пошел к черту!

      – Лучше бы ты проиграла их в рулетку, честное слово! Там хоть надежда на выигрыш остается. Азарт, к тому же, не последнее дело…

      – Можно подумать, ты играл! – Лэрис плюхнулась в кресло, и взгляд ее впился в одну точку. – Кошмар, просто кошмар…

      – Ты много потеряла?

      Я протянула ей половинку булочки, Лэрис взяла, не глядя.

      – В этом доме найдется хоть что-нибудь выпить? Или как за кофе придется бежать в киоск на другой конец города?

      Ей снова удалось застать меня врасплох. Пойти навстречу означало раскрыть свой тайник в кладовой, о существовании которого не подозревала даже мама. И уж, конечно, мне не хотелось делиться своими секретами с Лэрис. Особенно с Лэрис. Но я не могла и не поддержать ее.

      Они молча проследили за мной, и, вернувшись, с початой бутылкой, я обнаружила на их лицах странную озабоченность.

      – Наливай, – я сунула бутылку Глебу и достала маленькие рюмки. – Кажется, там колбаса оставалась в холодильнике.

      – Я принесу, – с готовностью вызвалась Лэрис и легко выскользнула из комнаты.

      – Почему ты ее прячешь? – вполголоса спросил Глеб, аккуратно разливая водку.

      – Какое тебе дело? Мама не выносит даже вида этой отравы. Наверняка наш отец крепко выпивал. Он же был поэтом… Лэрис уже сообщила тебе?

      – А ты делаешь только то, что нравится твоей маме?

      – Мне только исполнилось двадцать. Считаешь, уже пора хамить ей в лицо?

      – Я считаю, что если мать любит… своих детей, то она сможет принять и оправдать все, что с ними происходит.

      – Ты не понимаешь! – Я изнывала от бессилия объяснить ему. – Наша мама – это что-то особенное! Она… чистая, понимаешь? У нее даже помыслы чисты, не говоря уж о поступках. Она просто не переживет, если узнает обо мне что-нибудь… плохое.

      От болезненной гримасы, исказившей лицо Глеба, мне становилось еще тяжелее. Боль, разделенная с ним, почему-то возвращалась ко мне удвоенной. Уверенным движением он взял мою руку и начал медленно перебирать пальцы. Это был не тот человек, который корчился над унитазом сегодня утром, но и не тот, с которым мы только что потешались над Лэрис. «Сколько же лиц и душ таится в тебе?» – с невольным страхом подумала я, хотя он, напротив, пытался меня успокоить.

      – Я тоже так думал… о своей матери. И это вычеркнуло из моей жизни несколько лет. Но Лэрис удалось убедить меня в том, о чем я только что говорил тебе.