Книга Дока. Аше Гарридо

если ты это говоришь, значит, так и есть, Док. Я это знаю. Так что, выходит, все так и есть. И… для чего все это?

      – Все просто, Клемс, все просто. Мы собрали стадо слонов. Так?

      – И что это значит?

      – Ничего не значит. Ничего.

      – А…

      – Раньше не значило. Но когда мы девять лет год за годом на предрождественской ярмарке покупаем каждый раз по три слона… Ты вспомни… Вспомни, если можешь. Первые были тихие, бессмысленные. Никто никуда не убегал, не вырывался, не вывертывался. А теперь? Видишь, да?

      Док вытащил из-за пазухи по одному, очень аккуратно, всех троих: розового, желтого, голубого. И продолжил вынимать, как фокусник, из-за пазухи, из карманов, из рукавов: белого в пупырышках, золотого, черного в красный горох, изумрудно-зеленого в стразах, ярко-фиолетового… стеклянных, пластиковых, бисерных, из толстого картона. Общего в них было только одно: все они были созданы для того, чтобы украшать праздничную елку. Об этом говорил их размер – величиной с крупный елочный шар, – и на спине маленькая петелька с продетой нитью.

      Док доставал и расставлял их на столе с величайшей аккуратностью. Стол поскрипывал и как будто даже прогибался под их тяжестью, и Клемс опять заподозрил отчаянное нарушение очевидных физических законов. Воздух над столом как будто выгнулся и слегка гудел. Или… уже не слегка.

      – Что это? – спросил Клемс, невольно подаваясь назад.

      – Это стадо слонов, Клемс, – Док, напротив, пригнулся к столу и говорил почти шепотом. – Это оно. Двадцать семь голов. Ты представляешь, что такое двадцать семь слоновьих голов?

      – А зачем… нам?

      – Видишь ли, Клемс, когда ты умер…

      – Я… Что ты сказал, Док?

      – Когда тебя ранили в Климпо… И мы не донесли тебя до базы, потому что ты… Потому что ты умер, Клемс, потому что ты, черт тебя дери, умер у меня в руках, и я чувствовал твой чертов последний вздох, и с тех пор… Я не мог дышать, Клемс. Я не мог дышать.

      Стол ощутимо подрагивал, вибрация передавалась полу. Клемс чувствовал, что стул под ним кренится.

      – Я умер, Док?

      Он хотел сказать: ты сошел с ума. Хотел: ты псих, Док, я же сижу и говорю с тобой, как я могу быть мертвым?

      Но он не мог ничего такого сказать, потому что глупо было спорить с Доком. От правды не отвертишься, не отмашешься, хоть что себе думай. Правда проходит дрожью по мускулам, гулом в костях, скручивает позвоночник во все стороны разом. В глотке высыхает, и воздух скрипит на зубах. Девять лет?

      – Ты не мог сам себя вытаскивать, поэтому покупал я. На твои деньги, потому что для тебя.

      – Откуда ты знаешь, что надо именно так?

      – Я не знаю. Я сам придумал.

      – Ты придумал? Зачем?

      – Ты умер, Клемс. Знаешь, что это значит?

      – Я не могу прикоснуться к тебе… – растерянно сказал Клемс. – Как я не замечал? Девять, ты сказал?

      – Девять, сердце мое. И этот был последний.

      – Почему?

      – Помнишь, в Климпо, когда взбесились слоны? Разметали