Планета в клетке. Александра Нюренберг

льской системе Ridero

      История джуни

      Чем меньше на тебя ставят, тем больше

      у тебя шансов выиграть.

Говорят на скачках

      Рассказывает человек в военной форме.

      Лето, тот самый месяц, когда жутковатого вида стрекозы (у вторженцев были такие аппараты) охотятся за кровью заката. Век семьдесят пятый, номер диска в Слойке с кучей нолей и палочек, материк Дария, пятый крестовый поход. Докладывает (военизированному ангелу-хранителю с антирадарными крыльями, нечто вроде внутреннего бронированного алтер-эго) офицер типа простой парень с улыбкой Джоконды – то есть, я любимый. Я имею в виду внутренний диалог, если вы понимаете.

      – Следует доложить гуну города. – Вяло сказал я затем вслух, чтобы что-то сказать и вслух. Не рассекречивать же сокровенное. – Он обязан оказать помощь ополченцам.

      Мне показалось, что меня кто-то подслушивает. Наверное, это у меня профессиональные издержки. Я даже обернулся через левое плечо, и, конечно, никого не увидел.

      – Гун? – Переспросил меня новый знакомец, выпрямился, заслонив половину солнечного круга, и спрятал, поиграв, свой штычок. – Что ты хочешь от парня, у которого предков втрое меньше, чем полагается обычному человечишке?

      Я поразмыслил.

      – То есть, аристократа.

      Я сел в траву, любуясь своими тощими коленями в пострадавших штанах с клеймом гвардии Его Подблаженства – не спрашивайте, где. Головотяп, которому угораздило сделать меня вечным должником, сообразил что-то и по-домашнему показал мне большие жемчужные резцы в лезущей на скулы бороде.

      – А. – Высказался он и вроде как поклонился бородой. – Я перешёл на «ты». Прстити-звините. Нет, я, и правда, извиняюсь. – Добавил он, видя, что я нахмурился.

      Он уселся рядом – я вообще-то не ценю такие близкие контакты между представителями грозной части человеческого вида.

      – Ты, чаю, не из этих?

      Я уставился нешуточно, но на таком расстоянии было смешно пытаться поджечь его глупую бороду и красивое смешное лицо – я понял внезапно, что он хороший человек. Ну, прямо сердцем почуял, как девушка на выданье.

      – Именно? – Переспросил я, показывая ему свои волчьи скулы и бритый острый подбородок, этак строго, чтобы всё же новая дружба не показалась ему мёдом.

      – Ты не али… аре… аристократ? – Побарахтался он с впервые обрётшим для него плоть словом. – Ты такой какой-то строгий, что ли.

      Он спросил это почти робко, вдвигая своё оружьишко окончательно туда, где оно пребывало с десяток минут назад.

      Я помолчал насчёт строгости, радуясь, что в свалке, где моё целомудренное гвардейское тело предстало ему не с самой выразительной точки, показался ему не окончательно пупсиком, затем выдал ему негромкое бу-га-га, чем утешил его нехитрую душу окончательно.

      Улицы города под низкими лиловыми облаками, лиловое вино в двух замызганных стаканах ростом с королевского карлика. Мы шли себе, меряли улицу ой какой поступью, и люди поглядывали на мои невразумительные погоны и его бородатую стать гражданскими хмуроватыми глазами. Я заметил, что он покосился на меня вразбег взглядцем, раз-другой.

      – Что? – Говорю. (Не люблю, когда косятся – ибо у меня на холке тогда какие-то волоски дыбом встают. Неловко как-то.)

      – Походочка. – Ответил он. – У тебя.

      Солнце пальнуло тут в него и навсегда припуталось к бороде, подожгло и умерло там блаженно.

      – Это у всех у вас такая, да?

      А я-то решил, он мои шнурованные ботинки рассматривает. Ну, вот. А говорят люди, мужская психика простая вещь.

      – У солдат-то раззуди его подблаженства? – Грю. – Похоже.

      Он остановился, большой такой. Его тянуло на откровенность и ко мне тоже – у нас явно намечалась дружба навек на две жизни вперёд, даже если он родится бурундучком. Но он им не родится.

      – Да нет. – Он умерил своё профундо, так ему показалось, во всяком случае. – Волк, да?

      Я тоже призадержался – напротив, в глубине магазинчика над бутылками девичья головка печально смотрела, не видя нас.

      – Чего?

      – Ты не переживай, и глазами по подолу не шарь. – Посоветовал он. – И зубами не лязгай, вредно.

      Я затих.

      – Вредно?

      – Ага. Для эмали.

      – Вот оно как.

      – Эге.

      Мы молчали. Он молвил проникновенно и тихо:

      – Больно было?

      – Сроду зубов не лечил. – Отшутился я.

      Снова пошли с нарушенным молчанием в сердцах.

      – Ты из тех, кому переделку делали при жизни?

      Я рассмеялся, он поправился:

      – В смысле… ну, ты понял.

      – Я понял. Нет.

      (Он решил, что я из тех, кому меняли решётку при вербовке.)

      – Урождённый?

      Я