Накануне. Записки охотника (сборник). Иван Тургенев

ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные…

      – Андрей Петрович, – перебила его Елена, – извините мое невежество, что такое значит: шеллингианец?

      Берсенев слегка улыбнулся.

      – Шеллингианец, это значит последователь Шеллинга, немецкого философа, а в чем состояло учение Шеллинга…

      – Андрей Петрович! – воскликнул вдруг Шубин, – ради самого Бога! Уж не хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне лекцию о Шеллинге? Пощади!

      – Вовсе не лекцию, – пробормотал Берсенев и покраснел, – я хотел…

      – А почему ж бы и не лекцию, – подхватила Елена. – Нам с вами лекции очень нужны, Павел Яковлевич.

      Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.

      – Чему же вы смеетесь? – спросила она холодно и почти резко.

      Шубин умолк.

      – Ну полноте, не сердитесь, – промолвил он спустя немного. – Я виноват. Но в самом деле, что за охота, помилуйте, теперь, в такую погоду, под этими деревьями, толковать о философии? Давайте лучше говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках.

      – Да; и о французских романах, о женских тряпках, – продолжала Елена.

      – Пожалуй, и о тряпках, – возразил Шубин, – если они красивы.

      – Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.

      Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.

      – А, вот как? – начал он нервным голосом. – Я понимаю ваш намек; вы меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами, я здесь лишний?

      – Я не думала отсылать вас отсюда.

      – Вы хотите сказать, – продолжал запальчиво Шубин, – что я не стою другого общества, что я ей под пару, что я так же пуст, и вздорен, и мелок, как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?

      Елена нахмурила брови.

      – Вы не всегда так о ней отзывались, Павел Яковлевич, – заметила она.

      – А! упрек! упрек теперь! – воскликнул Шубин. – Ну да, я не скрываю, была минута, именно одна минута, когда эти свежие, пошлые щечки… Но если б я захотел отплатить вам упреком и напомнить вам… Прощайте-с, – прибавил он вдруг, – я готов завраться.

      И, ударив рукой по слепленной в виде головы глине, он выбежал из беседки и ушел к себе в комнату.

      – Дитя, – проговорила Елена, поглядев ему вслед.

      – Художник, – промолвил с тихой улыбкой Берсенев. – Все художники таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их право.

      – Да, – возразила Елена, – но Павел до сих пор еще ничем не упрочил за собой этого права. Что он сделал до сих пор? Дайте мне руку и пойдемте по аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего батюшки.

      Берсенев взял руку Елены и пошел за ней по саду, но начатый разговор, слишком рано прерванный, не возобновился; Берсенев снова принялся излагать свои воззрения на профессорское звание, на будущую свою деятельность. Он тихо двигался рядом