Сёстры-соперницы. Елена Арсеньева

сам признался, что вся его жизнь – ложь, я ведь читал его письмо, вернее, те несколько страниц, которые удалось найти. Но и по этим обрывкам стало ясно, что старый негодяй не изменил себе и перед смертью. Он наплел каких-то небылиц, которым вы поверили. Конечно, князья Казариновы очень богаты, и вы надеялись откусить немалый кусочек от сего сладкого пирога, шантажируя их итальянскими приключениями князя Серджио. Но не вышло! Фортуна к вам переменилась, синьорина Лючия! Теперь ваши благополучие и жизнь зависят от меня… Конечно, в первую голову от синьора Лоренцо, а потом уже от меня, – поправился он.

      – Ради бога, – пробормотала Александра, и слезы навернулись на ее глаза, – ради господа бога, о чем это вы все время толкуете? Я не понимаю…

      – Сударь, сударь! – громко, как к глухому, обратилась к Чезаре старуха на резком, лающем языке, который тоже был знаком Александре: старуха говорила по-немецки. – Скажите, сударь, это правда, что она воровка, преступница?

      Чезаре высвободил рукав своего камзола из цепких пальцев старухи и кивнул.

      – Да, почтенная фрау, – отвечал он на ужасном немецком. – Вам не верится в мои слова, вам чудится, что нравственная чистота и искренность ярко запечатлелись на ее лице? Ничуть не бывало! В облике этой женщины природа налгала самым бесстыдным образом. Pro criminibus[12], содеянные ею, она вполне достойна быть заключена в подземную темницу во Дворце дожей! Мне даже находиться с ней рядом противно! – И, патетически плюнув, он вышел, бросив на прощанье: – Покараульте ее пока что, синьор, тьфу ты, пан Казик, я скоро вернусь, только отдышусь немного, не то убью ее на месте!

      Вряд ли немецкая старуха знала, что такое Дворец дожей, однако священный ужас отобразился во всех дочиста промытых морщинах ее некрасивого лица:

      – И вы оставили со мной наедине такую страшную злодейку? Но ведь она могла бы меня задушить, а потом бежать, и тогда мои маленькие внучата никогда не увидели бы своей доброй бабушки! Ни минуты я здесь больше не останусь! А ну, убирайся из моей лохани, греховодница!

      С этими словами она грубо выдернула из лохани Александру, так что половина воды выплеснулась на пол, и, натужась, выволокла тяжелый сосуд за дверь. Однако немецкая чистоплотность взяла верх над ужасом, потому что старуха воротилась вытереть лужу. Жаль только, что эта пресловутая чистоплотность превзошла и стыдливость, ибо вытирала немка пол не чем иным, как простынкою, которой укрывалась Александра, так что та осталась обнаженной под пристальным взглядом пана Казика. Руки старухи оказались весьма проворны, лужа исчезла в мгновение ока, а вслед за тем исчезла и сама старуха, оставив Александру во власти поляка.

      Мало того, что наряд его напоминал попугая – он был надушен, как султан, и Александра, несмотря на испуг, невольно закусила губу, чтобы не рассмеяться. Да, в пане Казике не было ничего, способного внушить ей ужас. Кроме взгляда.

      Неприкрытая, алчная похоть вспыхнула в маленьких бесцветных глазках.

      С криком Александра ринулась

12

За преступления (лат.).