Бог пива. Константин Крапивко

вскоре я вышел к маленькой уютной деревеньке вполне европейского вида. Несколько аккуратных деревянных коттеджей под разноцветными черепичными крышами, а у самой опушки, ближе всего ко мне, – здание побольше, белого камня, с маленькими окнами-бойницами. Подойдя к нему, я сразу понял, что это или кабак, или отель, или что-нибудь в этом роде, так как над дверями здания сверкала на солнце серебряная вывеска: «ЗЕМНЫЕ РАДОСТИ БОГОВ». Я ничего не имел против земных радостей и толкнул дверь.

      Посетителей в кабаке не оказалось. Странно, в деревеньке я тоже не заметил ни одной живой души… Широкий проход между массивными столами вел от дверей к стойке бара. За стойкой ворочался похожий на орангутана громила. Его штрафную физиономию, покрытую многочисленными шрамами, украшал сплющенный нос, отливающий всеми цветами радуги. Содрогнувшись, я тем не менее мужественно подошел к стойке и оседлал табурет.

      Громила не обратил на меня никакого внимания. Я покашлял. Громила демонстративно повернулся ко мне спиной.

      – Привет от Бьорна, – сказал я.

      – Да ну? – обрадовался громила, и его рожа перекосилась в гостеприимную ухмылку. – Жрать будешь?

      Чтобы понять, что говорит изрядно шепелявивший трактирщик, приходилось внимательно вслушиваться.

      – Обязательно, – сказал я, вдоволь налюбовавшись единственным зубом этого типа. – И еще как: с утра не жрамши!

      – Джем меня зовут. Бог чревоугодия, – буркнул он и полез под стойку.

      Я повернулся на табурете, оглядывая помещение, и остолбенел. На противоположной от меня стене висела картина. Картина, надо сказать, сильная!

      Тревожное грозовое небо, озаряемое зловещими красными сполохами. Серая, тоскливо-серая каменная гряда, враждебная всему живому, усеянная искалеченными, расчлененными телами животных – коров, овец, лошадей… Над ними вьется отвратительная стая стервятников с человеческими головами. Стервятники дерутся за обладание кровавой добычей.

      А на переднем плане – обезумевший костлявый старик в грязной рваной хламиде безжалостно втаптывает в камни несчастного маленького зверька, похожего на кролика, но обладающего великолепными ветвистыми рогами.

      На скорбной мордочке зверька читается обреченная покорность судьбе и отчаянная мольба о пощаде. Но он не смотрит на несущего ему погибель старика. Он смотрит вдаль, на тела несчастных животных. Он скорбит не о себе – он скорбит о них.

      Старик явно не скорбит ни о ком. Рот его перекошен в истерическом смехе кровожадного фанатика, костлявые пальцы судорожно сжаты в кулаки, воспаленные глаза горят яростной радостью дорвавшегося до любимого дела маньяка…

      – А ты чего бог, парень? – прокряхтел сзади меня Джем.

      Я с трудом оторвался от созерцания картины, и немедленно меня захлестнуло трусливое желание обернуться. Картина была написана столь реалистично, что я боялся, как бы старик-маньяк, покончив с кроликом, не соскочил на пол кабака и не растоптал меня, трактирщика,