Бог нам не поможет. Евгения Гук

смотря из окна клиники взором великого полководца.

      – Мой кумир Николай Коперник! На его труды запрет длился более 200 лет. А Галилей? —воскликнул он с новой силой, метнув полный терзаний взгляд на стеллаж с научными книгами. —Его оплеванный гений подвергся инквизиции по приказу папы Римского! Привезенного на носилках, больного и уже престарелого вынуждали публично отказаться от своего учения. Вот прохиндеи и ублюдки!

      – А Джордано Бруно! – заходил нервно по своему кабинету Сивирен. – 8 лет ученый, сидя в крысиной камере, отстаивал свои учения, что Вселенная бесконечна и в ней множество звезд, наподобие нашего Солнца со множеством обитаемых миров!

      – Как же обидно за них! —немного сбавив пыл, выдохнул профессор и с грустью повесил голову.

      – А Циолковский? —вспомнил неуемный ученый, снова вспыхнув, будто костер, в который подлили масло. – Еще в 19 веке Циолковский, гениальнейший ум которого придумал поезда на водной подушке! Он явил миру идею о заселении космического пространства с использованием орбитальных станций, выдвинул идею о создании космического лифта! – громко говорил Сивирен, тыкая указательным пальцем в воздух.

      В порыве своего гнева профессор даже не заметил, как за стеклянной перегородкой за ним наблюдали. Какое нелепое и смехотворное впечатление он производил на своих коллег, привыкших видеть начальника, говорившего вслух с самим собой. Сдерживая улыбку, они наблюдали за Сивиреным, расхаживавшего по своему кабинету, беззвучно для них открывая рот и тыкая пальцем к небу.

      – Его освистали и назвали сумасшедшим! —продолжал профессор. – Насколько человек своей алчностью и глупостью отбрасывает свой прогресс назад! А Николай Лобачевский – непризнанный великий ученый, который в 24 года уже был профессором. Вся его жизнь – это насмешки и критика над гениальнейшим создателем «неевклидовой геометрии»! Только спустя 50 лет один из его последователей напишет:

      «Николай Иванович, прости нам,

      Так устроен уж евклидов мир.

      В жизни воздается и кретинам,

      После смерти – гениям одним!» – закончил профессор.

      Наконец, его взгляд упал на стеклянную перегородку лаборатории и спохватившись, что снова стал объектом насмешек своих подчиненных, с грозным видом завесил жалюзи.

      Такими мыслями тешил и успокаивал себя профессор Сивирен, продолжая свою гениальную работу. Казалось, что он шел по дороге один. И как бы он ни старался, научное сообщество его отторгало, как ненужный, вышедший из строя элемент, и поливало грязью.

      Возможно, в этом была вина самого Сивирена; он пугал и шокировал общество вместо того, чтобы следовать правилам и нормам. Но для Сивирена наука олицетворяла свободу, и он не приемлил никаких законов и рамок. Ученый искренне полагал, что, открывая новые горизонты, человек обязан был сломать старые границы. И кто знал, что будут значить новые