Наша зима. Проза. Издание группы авторов под редакцией Сергея Ходосевича. Сергей Ходосевич

и глазом не моргнёшь!

      Баба Клаша вытирает краешком ситцевого платочка слезящиеся глаза.

      Она глуховата на оба уха, но ещё при памяти и в здравом уме.

      В избе давным-давно провели электричество, но баба Клаша, на всякий случай, держит под рукой керосиновую лампу. Говорит, привычка.

      Мы с сестрой за глаза называем нашу бабушку не иначе, как «Бабой Кашей».

      От бабы Каши, сколько себя помню, всегда вкусно пахнет – то блинами, то пирогами, то кашей из печи.

      Наши родственники иногда спорят – кто заберёт бабу Кашу к себе жить.

      Только бабуся упрямится: «Ни за что не променяю свою избу на квартиру с удобствами! Тут и помирать буду».

      Вот и ходим мы с Танькой в деревню проведать бабушку. Благо дело – не далеко, всего-то 5 километров.

      Ничего, мы привычные!..

      Сквозь старенькую тюль в комнату заглядывает месяц.

      Бабушка подпирает сухоньким кулачком подбородок, задумчиво глядит в тёмное заиндевелое окно:

      – Деда Гришу, чай помните?

      – Ну, ба… Конечно помним!

      – Коли на дворе Святки, случай вам расскажу, взаправду всё было.

      Танька тут же привалилась спиной к бревенчатой стене – приготовилась слушать.

      Да, было в моей сестре что-то от бабы Клаши – такая же маленькая росточком, худенькая, но хваткая.

      Я больше по отцовской линии пошла.

      – Ну вот, значицца… В деревне нашей в ту пору народу много было – дворов двести, не меньше.

      А я чего-то в девках засиделась… Вот и решили мы как-то с Прасковьей, подружкой, на Святки погадать. Помните рябую Прасковью? Возле колодца, наискось от нас жила. Она тоже в девках засиделась – рябых не больно-то парни жалуют.

      – Ага, помним!

      Мы с Танькой одновременно заулыбались – образ бабки Прасковьи начисто стёрся из нашей памяти.

      – Пришла я как-то святочным вечерком к Параське – у ней баня попросторнее, чем наша была. Там и решили погадать… Всё, что надоть, приготовили: свечки, зеркало, гребень для волос. Бабы сказывали, обряд энтот – самый страшный, но зато самый верный! Надели на себя новые рубахи, только чтоб без пояса, и без пуговиц.

      Татьяна пнула меня под столом ногой – дескать, запоминай обряд.

      – Крестики нательные, конечно, сняли; косы распустили. Зеркала поставили друг против друга, чтобы коридор получился; свечки зажгли.

      Татьяна подалась вперёд – так ей интересно стало.

      – Параська говорит: «Давай, Клавдя, ты первая!»

      – Первая, так первая. Стала я волосы гребнем причёсывать да приговаривать: «Суженый-ряженый, приди ко мне наряженный! Суженый-ряженый, приди ко мне наряженный».

      Я заметила, как лёгкая тень промелькнула по лицу старушки. А, может, показалось?

      Мельком взглянула в окно: месяц, будто подслушивая наш разговор, зацепился блестящим рогом за занавеску и не хотел уходить.

      Баба Клаша повернула голову вправо и вверх – туда, где горела лампадка и мерцали лики святых.

      Трижды перекрестилась:

      – Вот