Стены. Артем Римский

особенно, когда он спросил о Перри. Надеюсь, что он мне поверил. Малыш, я люблю тебя, знай это, чтобы не случилось. И тебя, мама, очень люблю, несмотря на все наши размолвки.

      Хорошо, что я алкоголичка. Я могу много пить и нормально это переносить на физическом уровне. Я так мечтаю о том чувстве унижения, которое раньше у меня вызывал каждый мой запой. Почему сейчас этого чувства нет даже близко. Потому что себя больше не обмануть?

      24.04

      Завтра я иду на прием к психиатру в частную клинику! Именно в частную. Прием – пятьдесят франков. Пусть только попробует не выписать мне этот гребаный аскитал! А что тогда? Господи, помоги мне выпросить аскитал. Прошу тебя. Я просто не могу вечно голодать и пить. Это не может продолжаться вечно.

      Мне кажется, что я перестаю узнавать себя в зеркале. Перестаю быть собой, что вовсе не мудрено. Как же я боюсь сегодняшнего вечера. Мне ведь придется не пить и поесть, чтобы утром не было перегара. Если психиатр поймет, что я пью, хрен он вообще мне что выпишет, это сто процентов. А вид у меня для похода к психиатру, в принципе, подобающий.

      Клиника далеко. Придется сесть за руль. Чувствую, что в общественном транспорте не выдержу и десяти минут. Так забавно. Завтра я буду строить из себя несчастную отчаявшуюся девушку в клинической депрессии перед человеком, которого буду видеть насквозь. Буду говорить, что пережила сильнейший стресс в личной жизни, что ранее уже пребывала в эндогенной депрессии, и что помог мне только аскитал. Врач, конечно, может попросить историю болезни, но та ведь осталась в Касте. Не знаю, короче. Все, что мне остается, это просто надеется на успех.

      Все это мелочи. Самое страшное – это сегодняшняя трезвая, сытая, и, скорее всего, бессонная ночь.

      25.04

      Вот она – ночь. Вот она – Стена. Такого ада в моей жизни не было еще никогда. Я просто не могу встать с постели, алкоголь выходит с холодным потом. Трезветь без сна – это ужасно; меня знобит и бросает в жар, и мне кажется, что я вижу какое-то лицо. Стоит мне сосредоточить взгляд на некой точке пространства дольше, чем на пятнадцать секунд, и начинают проявляться очертания белого, как снег, лица. Лицо это круглое, с кроваво-красными губами, без носа, а левая щека покрыта мелкими крапинками крови. Глаза тоже красные. И ухмылка – губы все растягиваются и растягиваются, словно эта маска едва сдерживает надо мной смех. Это ужасно, но не так ужасно, как лежать с закрытыми глазами и вновь видеть тьму, за которой Стена. Твою мать, как дрожит рука, я едва могу писать – карандаш так и норовит выпасть. Я молюсь уснуть, но знаю, что это тщетная попытка, и лучше даже включить свет. Телевизор не то, что не успокаивает, а лишь раздражает. Думала, что если буду писать, то станет легче, как Миранде в плену у Калибана. Ни хрена! Мой плен слишком отличается от ее плена. Я в клетке собственной души, где слишком много ответов. Я молюсь Господу, а такое ощущение, что целую ноги Дьяволу. Мне бы только уснуть. И проспать до самого утра. Выпить хочется так, что, кажется, тело