До третьего колена. Виктор Елисеевич Дьяков

изнь прожил, почему не завёл себе ни приличного жилища, ни семьи, остался один и ни с чем. Хотя то, что ни с чем было неудивительно, ведь шёл тысяча девятьсот шестьдесят второй год (в сорок пятом кончилась война, в пятьдесят шестом всенародная отсидка), и одиноких неприкаянных стариков, инвалидов… В Союзе старики, живущие на пенсию, да ещё подрабатывающие, нищими не считались, ведь нищета это сравнение с богатством, а богатых в стране не было вовсе. Были властьимущие и прочие, именно такой градацией наиболее полно оценивалось общество… именуемое советским народом. Про старика в посёлке знали лишь то, что он до пятьдесят шестого года "сидел", потом его реабилитировали. Но почему не поехал на родину, не ищет своих близких, почему доживает свой век в этой богом забытой дыре?

      Старик, близоруко щурясь, долго не мог открыть дверь своей комнатушки.

      – Вам письмо… под дверью лежит,– мимо по длинному барачному коридору пробегала женщина с дымящейся кастрюлей.

      Старик глянул себе под ноги и с трудом, ибо весь коридор освещался двумя маломощными лампочками, различил что-то белое, подсунутое под дверь. Наклонился тяжело, также натужно вновь распрямился… В руках он держал конверт… Замок, наконец, поддался, он открыл дверь, включил свет, одел очки… Старик не сомневался в ошибке. Никто не мог ему написать, никто не знал где он… Но адрес и имя адресата были его. Обратный адрес ему ничего не сказал, какой-то городишко в Средней Азии, фамилия отправителя незнакома. Знакомым оказался лишь почерк на конверте. Он долго не мог сообразить, откуда ему известен этот чёткий каллиграфический почерк. Он помнил его как-то смутно, через толщу лет, из другой жизни. Подсказали инициалы отправителя. Это был почерк сына, а фамилия…

      Сын писал, что ищет его уже пятый год, что давно женат, у него двое детей, и что… что с ним живёт мать, бывшая жена старика. Сын почти не касался прошлого, но недоумевал, почему отец после реабилитации спрятался, молчит. Он звал его… посмотреть на внуков, старшему исполнилось уже пятнадцать лет, а внучке восемь. Сын ничего не писал о сестре, и почти ничего о матери. Но старик знал, что дочь, после того, как его посадили, отреклась от него, а жена… жена не ждала его из лагеря. А вот сын… сын не отказался, хоть это ему и дорого стоило. Правда впоследствии сменил фамилию, но иначе он не мог, и вот сейчас нашёл, зовёт…

      На старика нахлынули безрадостные воспоминания, то что он хотел забыть… и не мог. Письмо, а главное известие о внуках разворошили память, ведь внуки это третье колено, а его род прокляли до третьего колена, начиная с него. Он и его дети несли это проклятие, их судьба оказалась ужасной, то даже жизнью назвать было нельзя…

      Когда-то, ещё до революции, Он был деревенским парнем, не простым, а этаким бойким, шустрым, сметливым, которому в жизни всё давалось легче, чем другим. Также легко ему давалась учёба в церковно-приходской школе. Естественно, Он стал вожаком, заводилой в своей ребячьей среде. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, помещик, чьё имение располагалось по соседству, учредил награду лучшему ученику ЦПШ. Ходили слухи, что таким образом барин замаливал грехи своих предков, которые слыли жесточайшими крепостниками, по три шкуры драли с крестьян, пороли, продавали, нарочно разрывая семьи. И будто висело над тем дворянским родом проклятие, что перед смертью послала замученная дедом того помещика дворовая девка. Так или иначе, но жизнь и конец деда, бабки, отца и матери помещика оказались страшными и мучительными…