Рассказы из пиалы (сборник). Андрей Волос

я иду – одна нога на полу, другая в воздухе, как это бывает на фотографиях шагающих людей, – а в руках веревочка. Вот я замер возле мусорного ведра. И последний снимок: веревочка, навсегда погребаемая ворохом луковых очисток…

      Я признался. Было мне лет пять, наверное.

      Я признался. Мир снова засиял красками. Но не всеми.

      – Эх, дурачок, – сказала бабушка, – всех истерзал и сам измаялся…

      – Гм, – сказал дед. – Врать не надо. Хуже вранья ничего не бывает. Да.

      Я чистосердечно раскаивался. Дело было сделано. Однако то и дело я как будто вздрагивал: да брал ли я эту дурацкую веревочку? Брал, брал. Все в порядке. Ведь ты же сознался? Значит, брал, если сознался.

* * *

      К вечеру дед снова куда-то ушел. Приехала мама. «Все хорошо, – говорила бабушка. – Утром вот только немного поругались. Ну-ка, сам расскажи!»

      Я оцепенел. Говорить не хотелось. И не потому, что поступок был плох. И не потому, что плохим было долгое нежелание признаваться и раскаиваться в содеянном.

      – Я взял ве… веревочку взял… – выдавил я.

      – Какую веревочку?

      – Из ящика…

      – Белую?

      – Да, белую… кажется… Не помню…

      – Да вы что?! – сказала она. – Это я взяла веревочку! Я! Банку с баклажанами перевязала!

      – Ты? – оторопело спросила бабушка. – Ты?! Господи!

      И не могу передать, с какой смесью удивления и жалости они воззрились на меня.

      А я – да что я! Я пожинал плоды предательства. Да лучше бы я повесился на этой веревочке! Да лучше бы я ее в самом деле взял и изрезал на куски, чем попусту на себя наговаривать!.. А он-то, он! Его-то небось не заставили бы! Конечно, он-то вон какой! Его хоть каленым железом приложи – все равно не сознается!..

      Меня успокаивали – тщетно. Жизнь казалась конченной.

      Мы пошли к себе домой. Часов в десять раздался стук в дверь. Я проснулся. Или не спал еще, слушая, как хлещет за окном первый осенний дождь. Дед. Я не собирался вставать. Я не хотел его видеть. Дед снимал насквозь мокрый плащ. Я встал. Он стоял передо мной – старый человек, неизмеримо старше меня, то есть настолько старше, что и представить-то невозможно, – и просил прощения. Сияла плешь на склоненной голове.

      Я молчал. Но потом заплакал, и слезы брызнули из глаз чистой легкой водой. Обида выливалась слезами, чтобы не занимать в душе драгоценного места. На нос мне капнула дождевая вода с мокрой его головы. Я ткнулся лицом в полу пиджака.

      Мать говорила потом, что дед тоже на радостях немного всплакнул. Не знаю, врать не буду. А вот то, что он промок до нитки, пока дошел, – это совершенно точно.

      Двор

      1

      Двор был ограничен домом в три этажа и два подъезда, желто-зеленым стоячим арыком, несколькими заборами и рядом домишек. Во втором подъезде, в подвале, располагалась кочегарка, и потому у торца здания торчала на стальных растяжках высокая ржавая труба.

      Другая сторона дома выходила в проезд. Вдоль него стоял невысокий штакетник и росла