Схватка с ненавистью. Лев Корнешов

Но я никому не сделала зла. Наоборот, помню, когда германцы взяли заложников и должны были их расстрелять, я передала списки людям, о которых точно знала – подпольщики. Не моя вина, что любовь к Украине оказалась сильнее любви к жизни. Я ведь понимала, что вот так, – Ганна показала на тюремные стены, – все может окончиться. И все-таки пошла через кордон… – Ганна рассказывала все это проникновенно, убедительно.

      И рассказом она как бы выписывала свой портрет: ограниченной мещаночки, которую вдруг жизнь швырнула из уютной папиной квартиры в водоворот событий, завертела, закружила, выбросила на отмель, как море в шторм выбрасывает на берег медузы. Во второй части ее рассказа зазвучали тоскливые нотки – скитания все-таки чему-то научили. И стало встречаться слово святое и высокое – родина.

      – А где находился магазин твоего отца? – спросила Леся.

      Девушка назвала улицу и, отдавшись нахлынувшим воспоминаниям, подробно рассказала, какой это был старый и красивый дом и как хорошо в нем было мирными вечерами, когда отец раскрывал томик Васыля Стефаника и читал вслух ей и сестричке, тоже потом затерявшейся на дорогах войны. И еще в доме том бывали студенты, которым отец давал книжки бесплатно – пусть учатся для народа.

      – А ты в какой гимназии училась? – спросила Леся оживленно.

      Ганна охотно назвала и гимназию, и учителей своих, и даже тот вечер припомнила, когда праздновала в кругу друзей окончание учебы.

      Леся слушала ее заинтересованно; казалось, доставляют ей эти воспоминания радость. Лицо ее временами светлело, будто падал на него луч солнца. Так светлеет человек, когда заходит речь о милых сердцу далеких юношеских днях.

      И когда закончила Ганна, она несколько минут молчала, снова и снова возвращаясь в далекий мир детства. Молчала, чтобы потом бросить грубое и презрительное:

      – Брешешь!

      – Ты с ума сошла! – вскочила Ганна. – Да как ты, паршивка, смеешь такое говорить мне?

      – Складную сказочку придумала, – неумолимо отрубила Леся, – и, рассказывая ее следователям, следи, чтобы не сбиться.

      – Перестань! Не имеешь права оскорблять! Я свою жизнь честно прожила…

      – Может быть, – перебила Леся, – но тогда честно о ней и рассказывай.

      – Сволота, рвань вшивая! Да я тебе сейчас!..

      – А не хочешь рассказывать о себе правду, тогда лучше молчи. И полегче с проклятиями. А то я тоже умею, – вела свое Леся.

      – А ты… ты разве не оскорбила меня недоверием? Как плетью отхлестала!

      – Переживешь!..

      Ганна окончательно вышла из себя. Она сжала кулачки – глаза яростные – шагнула к Лесе. Еще секунда, и она бросилась бы на девушку, чтобы ударить ее, вцепиться в волосы и тащить по полу, расшибая каблуками голову, как делала это надсмотрщица в лагере, где она пережидала хмурые дни.

      – Молчать! – резко, коротко скомандовала Леся. – Назад! Руки за спину! Живо!

      И Ганна, выкарабкиваясь из залившей всю ее ярости, вдруг