Проклятый род. Иван Сергеевич Рукавишников

сплю. Не спится мне.

      – Вы о чем разговаривали? И чего по ночам болтаете? А, может, интересное что? Про тетю Сашу?

      – Нет. Так.

      – Мы про сороковой день.

      – Что про сороковой день?

      – Тоска. Вот что.

      Это Семен.

      – Какая тоска? Очень вы папашу любили! Знаем.

      – Да мы не про то.

      Это Доримедонт. И голос его сонно-далек. А Макар говорит:

      – Вот что. Когда же завещание? Ты, Сема, вчера с Рожновым говорил. Чего тянете? Мне Михайлов вчера говорил: вы, говорит, затянули. Так, говорит, нельзя.

      – Нет. Ничего. Успеем.

      Это Семен. И в бессонном голосе его злоба. Чуть.

      Но Макар не знает красоты напевов души. Он слышит слова. Но Макар не только слышит слова. Он их видит. Видит написанными на бумаге. У Макара хороший почерк. Отставая от товарищей в науках, как и братья, в Москве он удивлял всех способностью выводить буквы почти с правильностью чертежника, но быстро. Буквы отдельно. Четко, красиво. Штрих и нажим – все на месте. И всем братьям приятно, что Макар такой искусник.

      Макару захотелось опять спать. Повернувшись лицом к стене, пробормотал:

      – Что же вы? Спите, что ли?

      Лампадой успокоенные, стены молчали, впитывая в себя притворно-искреннюю тихость Семена и настоящий сон Доримедонта. Сон-грезу.

      Между сном и сном скучно стало Макару. Злят его братья. Без него о своем, о глупом разговаривают.

      – А ну их.

      И сразу уснул. Уж храпит.

      Дремлется Доримедонту. Павлиньи перья на голове качаются. Вот по лестнице идет, по широкой. Сладко дремлется. Хорошо на койке. Мягко и не дует. Еще недавно целый год спал Доримедонт на полу. Был тюфячок жиденький. Кровать кому-то понадобилась. У него взяли. На место поставить забыли. Целый год так и спал. Не жаловался. А теперь койке тело радо. Сладко дремлется. Не сон еще. А так.

      По широкой лестнице идет. По мраморной. А справа-слева ходы-переходы, как кротовые норы. И оттуда разные тихие слова говорят люди какие-то.

      А Семен ему тихо:

      – Дормидоша! Ты о смерти думал?

      Это наяву. Здесь, в комнате.

      Голову поднял Доримедонт, дернулся. Не говорил с ним Семен о таком. Ну, да ночь. Проснулся, обрадовался.

      – О смерти? Да я не знаю, Сема. Ты с отцом Львом поговори. А что? Разве боишься?

      Тихие слова по лампадной комнате полетали. Семен на Макара посмотрел на храпящего. Грустно так. И брату говорит:

      – Я, вот, вчера с ним, с Макаром, о смерти говорил. Так, немножко. – Семен как бы извинился. – Так он мне говорится, говорит, не умру. Как так? Все, говорю, умрем. Глупости, говорит. Я не умру. Не хочу и не умру. Это попы, говорит, выдумали да старухи.

      Вслушался Доримедонт. Разговору рад. Так старшему брату говорит:

      – Нет! Пожалуй, все умрем. Ну, и он тоже. Только не скоро ведь еще. Мы ведь молоденькие. А и вправду! Что это, Макар все черта поминает? К черту да к черту. Да черт возьми! Да… Смерть. Это, вот, папаша помер. Так оно к тому. А ты боишься, что ли? Да ты скажи.

      – Так. Думается. И