Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность. Виктор Мануйлов

выю, написав несколько политически окрашенных стишков, прославляющих Сталина и великие свершения, осененные его гением. Это были далеко не лучшие стишки, и можно себе представить, какое унижение чувствовала поэтесса, натужно рифмуя казенные строчки. И все-таки она оставалась для Алексея Петровича загадкой. А тот факт, что она странным образом разделила судьбу Зощенко, ничем на него не походя, загадку эту лишь усиливал. «Неможно впрячь в одну телегу коня и трепетную лань…» – оказывается, в нашем царстве-государстве можно все.

      Выпрямившись, Алексей Петрович одарил поэтессу своей лучезарной улыбкой и продекламировал:

      Все опять возвратится ко мне:

      Раскаленная ночь и томленье

      (Словно Азия бредит во сне),

      Халимы соловьиное пенье,

      И библейских нарциссов цветенье,

      И незримое благословенье

      Ветерком шелестнет по стране.

      – В Ташкенте я часто повторял ваши азийские стихи, Анна Андреевна. Особенно, когда в голове вдруг образовывалась пустота, которую нечем было заполнить. – И, сделав шаг назад и чуть склонив голову: – Рад вас видеть. Признаться, такой вас и представлял. И очень признателен вам за приглашение.

      – Разве вы никогда не бывали на моих выступлениях? – удивилась Ахматова.

      – Никогда. И на всяких других подобных в последние годы – тоже. С некоторых пор терпеть не могу всякие… м-м… мероприятия, чувствую себя на них неловко, точно меня обманули в самых лучших ожиданиях, и всячески стараюсь увильнуть от участия. Правда, удается не всегда.

      – Вот не подумала бы… Читая ваши книжки, я представляла вас человеком общительным и непоседливым.

      – Увы, все в прошлом. Молодость любопытна и непоседлива, уходя, она забирает с собой свои привычки.

      – Возможно, вы правы, Алексей Петрович. Но я не могу без людей.

      – У нас разные с вами жанры. Не берусь судить, что именно вдохновляет вас, но меня, честно признаюсь, частое общение с себе подобными расхолаживает. Одиночество, наоборот, дисциплинирует.

      – Не стану с вами спорить. В любом случае, спасибо вам за то, что откликнулись на призыв старой женщины. Особая благодарность за розы… в такое вроде бы не слишком розовое время… – Повела царственной головой, увенчанной хищным носом, протянула руку, приглашая садиться.

      За спиной слышалось сердитое сопение встретившей Алексея Петровича дамы, звон бокалов и еще какой-то посуды.

      – Так вы, я слышала, в послевоенные годы жили в Ташкенте, – заговорила Ахматова, погрузивши в кресло свое тяжелое тело. – А во время войны кочевали по фронтам. Я читала ваши репортажи с театра военных действий. Но что-то не помню, чтобы вы писали о Ленинграде.

      – Увы, в Питере побывать не довелось. Основным местом приложения моих способностей начальство избрало Центральные фронты. Да и сам я по натуре своей предпочитаю нечто постоянное. В этом случае все перемены происходят на твоих глазах: меняются люди – в прямом и переносном смысле слова, – изменяется рисунок