Чувства на продажу (сборник). Роман Афанасьев

одиночество, чем шумную компанию.

      – Это хорошо, – отозвался Ник и икнул. – Слыш, парень, а тебе никогда не хотелось снять шлем?

      – Что, простите? – удивился я.

      – Содрать с головы поганую железку и вынырнуть из этой трахнутой жизни?

      И тут я его узнал. Он так эмоционально произнес фразу, что я ощутил отголоски его дара и сразу узнал интонации знакомые по записям. Это был Николай О’Нил, сын русской эмигрантки и черного ирландца. Известный сенсет, чья слава уже пошла на убыль. В основном он работал с боевиками, в которых очень мало крови. Я его никогда не видел раньше, но смотрел несколько фильмов, где он работал с главным персонажем. Похоже, и у него сегодня у него трудный день.

      – Нет, Николай, – я покачал головой. – Эта жизнь еще не настолько мне опротивела.

      – Мы знакомы? – спросил Ник, блеснув в темноте белками глаз.

      – Нет. Но я смотрел пару твоих работ.

      – Узнал, значит, – Николай махнул официанту. – Тебе чего? Пива или водки?

      – Светлого, любого, – отозвался я.

      Отказаться от угощения – значит обидеть.

      Сенсетив показал бармену два пальца. Тот кинул и взялся за кружки. Похоже, он неплохо знал Николая и его вкусы. А может, даже, помнил и меня. Эти ребята – профессионалы в своем деле.

      Получив новый бокал, черный сенсетив откинулся на спинку стула, точно как я, рассматривая меня слезящимися глазами.

      – Посмотри кругом, – сказал он, обводя рукой зал. – Что ты видишь? Бар? Нет. На самом деле ты лежишь сейчас привязанный к креслу, а проклятые режиссеры сосут из тебя твои чувства.

      – Ник, у тебя был трудный день? – спросил я.

      – Нет, у меня чертовски трудная вся жизнь, – мрачно отозвался сенсетив.

      Он достал из кармана мятую пачку и закурил. Я молчал. Пусть человек выговориться. Сейчас он даже не слышит моих ответов, да и не нуждается в них. Сейчас он живет в своем мире. Такое бывает и со мной.

      – Эта трахнутая жизнь на самом деле просто фильм. Понял? – сказал Ник, затягиваясь сигаретой. – Представь парень, что сейчас раздастся крик «Запись»! С тебя снимут шлем, и окажется, что ты давно спятил, подыхаешь в клинике от цирроза, а режиссеры делаю запись твоих последних впечатлений.

      – Брось, Ник, это не запись. Она такой чистой не бывает, – отозвался я, пытаясь вдавить из себя улыбку.

      Николай засмеялся.

      – Брат, не думай, что я сошел с ума. Не надо меня жалеть. Просто и тебе однажды очень захочется снять шлем. И захочется оказаться зрителем, а не актером. Захочется, чтобы у тебя была совсем другая жизнь. И чтобы шлем всегда можно было откинуть в сторону.

      У меня защемило сердце. Вот болван! Я же хотел на сегодня забыть о работе, и тут… Вот поэтому мы и не общаемся. Каждому вполне хватает собственных проблем. Слушать о чужих, – перебор.

      Я поднялся, не допив пиво, бросил на стол мятую купюру.

      – Извини Ник, мне пора. Удачи.

      И не дожидаясь ответа, я направился к выходу.

      – И тебе, брат, – донеслось в спину, – помни о проклятом