Покровские ворота (сборник). Леонид Зорин

на него с подозрением:

      – Что вы имеете в виду?

      Костик с чувством продекламировал:

      Ведут себя девушки смело.

      Но их от себя я гоню.

      Не нужно мне женского тела.

      Я женскую душу ценю.

      – Тоже Пушкин? – спросил Эдик.

      – Мое, – скромно сказал Костик.

      – Небось заливаете?

      – Чистая правда. Это вы меня вдохновили.

      – Я – свидетель, – подтвердил Славин.

      – А запишите их мне на память, – попросил Эдик.

      – Да ради бога. – Костик исполнил его желание.

      – Вы все же талантливый человек, – признал Эдик, пряча листок.

      – Не зря же он едет в Москву, – сказал Славин. – Ему нужны другие масштабы. Он ведь пишет не только стихи. Он готовит незаурядную книгу.

      – Нет, правда?

      – «Выбранные места из переписки с неистовыми друзьями».

      – А что это значит?

      – Ему люди пишут – в основном на редакцию. Вот эти письма и свои ответы он решил обнародовать для общей пользы.

      – Свои ответы? Но он же их отослал.

      – Прежде чем отослать, он делает копии.

      – Каждый раз?

      – Непреложно. Он малый – не промах. Он у нас себе на уме.

      – С ума сойти. А вы меня не разыгрываете?

      – Помилуйте, Эдик…

      – Нет, в самом деле… Иногда я и сам не прочь пошутить.

      – Какие шутки? Шутить не надо. Надо собирать свои письма. Вы знаете, что такое архив?

      Эдик задумался. Потом сказал:

      – Я редко пишу их. И очень коротко. Правду сказать, я довольно ленив. А уж делать копии…

      – Вы нас обкрадываете. Очень жаль.

      – Почитали бы нашу Леокадию, – сказал Костик. – Она бы вам наверняка объяснила, что каждый человек – это мир.

      – Что за Леокадия? – спросил Шерешевский.

      Лицо его выразило живой интерес, который возникал у него почти рефлекторно не только при появлении женщины, но даже при упоминании женского имени.

      Леокадией звали одну из сотрудниц, писавшую очерки о своих земляках, чем-то обративших на себя внимание. Занимали ее и темы этики, им она отдавала много творческих сил. При знакомстве, рекомендуясь, она называла себя публицисткой.

      Это была премилая дамочка, недавно отпраздновавшая тридцатипятилетие, – уютное, замшевое существо, похожее на пышную плюшку. На каждой щечке ее было по ямке весьма соблазнительного свойства. Ее природное добросердечие располагало к ней все сердца. Немолодой поэт Паяльников, приносивший стихи к юбилейным датам, был в нее безнадежно влюблен, о чем сообщал каждому встречному. Костик также питал к ней симпатию, что, однако, не мешало ему вылавливать из ее статей две-три обязательные жемчужины. Эти выходки сильно ее травмировали, один раз она даже всплакнула, и Паяльников приходил к Духовитову, требуя призвать наглеца к порядку.

      Эдика от таких подробностей Костик великодушно избавил, заметив только, что речь идет о женщине и обаятельной, и охотно пишущей о людях искусства. Возможно, в один прекрасный день и Эдик с его волшебной трубой