Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология. Сборник

крепко.

      – Значит, земля стала для него снова жирной.

      – Это как – жирной? – удивленно и не понимая меня, спросил Петр и снова заглянул мне в глаза.

      – Для таких, как мой отец, земля стала снова жирной, – ответила я и засмеялась. – Отец теперь снова стал запускать свои корни в чернозем.

      Тут Петр рассмеялся и перебил меня:

      – Теперь понимаю, вы говорите о росте кулака. Судя по вашему отцу, можно с вами согласиться. Ваш отец…

      – Что мой отец? – оборвала я его в свою очередь. – Я думаю, что все кулаки, не только типа моего отца, а и много мельче, теперь не жалуются на боль в поясницах, выправляются и живут не так, как нам хочется, а так, как им нравится, а главное – идут не по указанной нами дорожке, а по своей и к старинке.

      Я думаю, что и остальное крестьянство идет тоже… не туда, куда нам желательно, а по своему пути…

      – Вы ошибаетесь, – возразил Петр и взглянул на меня, – даже очень ошибаетесь.

      Глаза у Петра снова изменились и стали страшно темными. Я решила не спорить.

      – Продолжайте про отца: мне очень интересно, – я взяла папиросу, закурила и опять приняла бесшабашно-распутный вид и, покачивая оголенной до колена ногой, стала грубо пускать кверху дым. – Я вас слушаю.

      Петр неприятно поморщился, покраснел и как-то странно, не то растерянно, не то стыдливо задвигался на диване, а когда успокоился, с болью в голосе сказал:

      – Зачем вы меня обижаете? Что я вам сделал плохого? Неужели вы отучились сидеть прилично?

      – Я вас слушаю, – ответила я сухо и глубоко затянулась папиросой, а потом подалась вперед и выпустила в него дым.

      – Я могу только с вами распрощаться, – и он поднялся с дивана и стал было вылезать из-за стола.

      Я тоже встала и, раскачивая из стороны в сторону бедрами, остановилась между столом и диваном, загородила собой выход и стала бесстыдно всего его рассматривать. Он стоял против меня и не знал, что делать, грустно смотрел в другую сторону, в которой стояла тумбочка, а на ней пудра «Лебедь» и стихи Александра Блока. Я почувствовала, как забилось сердце, как по всему телу пробежала дрожь и остановилась в пальцах. Прислушиваясь к этой дрожи, к сильному биению сердца, я почувствовала что-то сильное и глубокое к нему, а главное, моя комната наполнилась запахом весны… Я пододвинулась к нему ближе и ласково прошептала:

      – Садитесь. Если желаете, я посижу с вами. Я видела, как он вздрогнул от моих слов, попятился от меня так, что я сама испугалась и совершенно другим голосом прошептала:

      – Не желаете?

      – Вы так сказали, что я даже не знаю, что мне делать, – не поворачивая ко мне головы, ответил взволнованно он, а когда успокоился, поднял на меня страшно непроницаемые темные глаза и прошептал: – В вашем голосе я узнал не Татьяну, а прежнюю Таню, веселую и озорную и…

      – И? – передразнила я его и показала ему кончик языка.

      – И целомудренную…

      – Фу! Убил, – стараясь заглушить всплывавшую из нутра