Соломенные люди. Майкл Маршалл

удавалось намного лучше, чем тому, который теперь валялся на полу. – Мы уже слушали эту песню миллион раз.

      – Потому что она клевая, – энергично кивнув, заявил «медведь». – Про то, как там… а, черт!

      Камера отъехала назад, показывая, что он уронил самокрутку. Вид у него стал совершенно потерянный.

      – Черт. Опять все сначала. Я этот косяк всю мою жизнь пытаюсь забить. С тех пор как родился. Его еще гребаный Томас Джефферсон начал забивать и оставил мне завещание. Мол, я могу либо забить косяк до конца, или получить его усадьбу Монтичелло. К черту усадьбу, сказал я, хочу травку. И всю свою жизнь я забивал этот косяк, как честный слуга. А теперь его больше нет.

      – Больше нет, – повторила блондинка и захихикала.

      Продолжая напевать в такт мелодии и не пропустив ни единой ноты, мать наклонилась и взяла принадлежности из трясущихся лап «медведя». С видом знатока держа бумагу в одной руке, она разровняла на ней указательным пальцем табак и потянулась за наркотиком.

      – Забей косяк, Бет, – шумно радовался «медведь», явно воодушевленный подобным поворотом событий. – Забей, забей, забей.

      Камера показала крупным планом самокрутку, затем снова отъехала назад. Все было уже почти готово.

      К этому времени у меня глаза чуть не вылезли на лоб. Моя мать только что забила косяк марихуаны.

      – Поставь, – продолжал упрашивать «медведь». – Поставь песню про педиков. Давай, Дон, старина Дон, поставь ее, Дон, поставь.

      Мать продолжала напевать.

      Камера развернулась и вышла из комнаты в коридор. На полу лежала куча небрежно брошенных пальто. Я увидел кухню слева и лестницу справа и понял, что это наш старый дом, в Хантерс-Роке. Мебель и обстановка полностью отличались от тех, что я помнил, но помещения были теми же самыми.

      Широко раскрытыми глазами я смотрел, как камера движется через холл, а затем начинает подниматься по лестнице. На мгновение наступила темнота, лишь снизу слышался приглушенный голос «медведя», который ревел, даже не пытаясь попасть в тон:

      – Педерастия… содомия… фелляция… куннилингус…

      Отец поднялся на верхнюю площадку и ненадолго задержался, что-то бормоча себе под нос. Потом снова двинулся вперед, и я, вздрогнув, понял, куда он направляется. Внизу теперь наступила тишина, и слышалось только его дыхание и тихое шуршание ног по ковру. Отец открыл дверь в мою комнату.

      Сперва было темно, но постепенно в просачивающемся с площадки свете стало можно различить мою кровать возле стены и спящего в кровати меня. Вероятно, мне было лет пять. Видна была лишь макушка, часть щеки, на которую падал свет, и кусочек плеча в темной пижаме. Стена была зеленого цвета, а ковер – коричневым, какими они и были всегда.

      Отец постоял минуты две, не говоря ни слова и не двигаясь с места, – просто держал камеру и смотрел на меня спящего.

      Я тоже сидел и смотрел, едва дыша.

      Доносившийся с кассеты звук изменился, словно внизу заиграла другая мелодия. Послышались чьи-то тихие шаги