Дети богини Кали. Анастасия Баталова

делом: Ада раскрашивала в альбоме военные самолеты, а Саймон, водя пальчиком по строчкам и бормоча себе под нос, читал детскую книжку.

      Частые встречи постепенно примирили Онки и маленького воспитанника Малколма: их отношения стали гораздо ровнее, и, перестав непрерывно обмениваться шпильками, оба они заметили, что испытывают друг к другу отнюдь не неприязнь, а скорее напротив, симпатию, но какую-то особенную, колкую, как пузырьки лимонада, тревожную, готовую в любую минуту снова стать враждой…

      – Прости, что я ударила тебя тогда, понимаешь…я… Я не хотела совсем… Просто так много всего произошло…

      – Понятно, – серьезно ответил Саймон, – та оплеуха была адресована не мне.

      – Вроде того, – Онки потупилась; до сих пор, вспоминая об этом, она чувствовала жгучий стыд.

      – Забудем, – великодушно сказал мальчик, – я готов простить тебя.

      Онки внимательно на него посмотрела; ему теперь шел девятый год, он был мал, но строение лица, форма глаз, благородное тонкокостное сложение, его запястье можно было легко обхватить двумя пальцами, – все это уже предвещало, что через несколько лет, когда он превратится из ребенка в юношу, то станет так же хорош как Малколм, если не красивее его…  Но Онки Сакайо в свои четырнадцать видеть так далеко вперед пока ещё не могла; детям не свойственно заглядывать в будущее с той пристрастностью, с которой делают это взрослые, и потому живут они гораздо счастливее.

      Зимы в Новой Атлантиде стояли из года в год теплые, влажные, ветреные. Снега почти не случалось, ну а если уж он выпадал, то держался мало – пронесла искристая белая комета над землею свой мягкий хвост и пропала.

      Каждый малюсенький шажок на пути к знаниям давался Малколму тяжело, как скалолазу метр отвесной кручи – и малышам приходилось подогу сидеть в детском кафе в ожидании своих опекунов – за время занятия они успевали порядком заскучать. На улицу выходить не хотелось – слякотные зимние дни совершенно не располагали к прогулкам. Ада частенько дремала, положив голову на руки, а Саймон прислушивался от нечего делать к тому, что говорила Онки. Учитель из неё был никудышный: она порой выходила из себя, кричала на Малколма, обзывала его пнём, дубиной, идиотом, негодующе вращала глазами, раздувала ноздри, словно разгневанный бык – всячески выражала свое недовольство его успехами. А он только покорно опускал роскошные ресницы, склоняясь над тетрадкой, в которой аккуратным почерком выведено было очередное неверное решение элементарной, по мнению Онки, задачки и печально вздыхал…

      – Ты слишком строга к нему, – как-то сказал ей Саймон наедине, – я никогда не видел, чтобы Малк плакал, но несколько дней назад… Я зашел к нему без предупреждения; а он… Он сидел за столом, подперев голову руками, над книгой, и плечи его вздрагивали…

      – Ну, может, он ревел из-за какой-нибудь очередной девчонки, – отмахнулась Онки,–  мало ли, а ты уже и меня сюда пришил…

      – Нет, – возразил Саймон, разочарованный