Мой знак Зодиака – Скорпион. Алексей Брайдербик

оздано в интеллектуальной издательской системе Ridero

      Как выселяют из гостиниц

      Что может быть ужаснее, чем выселение из гостиницы? Беспощадность и организованность, примерившая руки тех, кто выселяет.

      И скольким ногтям их виртуозность помогает впиваться в кожу – всем без исключения! Беспринципность чужой силы проволокой протягивается сначала внутри рук, сквозь плечи и шею, потом вниз по груди и спине и останавливается где-то в ногах. Выселить бы эту отвратительную и неистребимую силу, чтобы ее не было. Всё выселяет человека из него же самого, но ничто не может вселить это всё обратно.

      Нежелательного постояльца заваливают на пол – чужая мощь увлекает его с вершины стояния на месте к низинам пола. Несколько человек, не произнося ни звука, грубо подхватывают постояльца за руки и за ноги и быстро выносят из гостиничного номера – остается незакрытая дверь и две стороны, которые она разделяет собой – правая и левая.

      А как же вещи бывшего жильца? Что с его чемоданами и сумками? Они бегут следом за хозяином.

      Похоже, владельцы гостиницы, охрана и обслуживающий персонал не замечают вещей. Будто бег вещей – их погоня за шеей собственного страха увеличения расстояния между ними и их хозяином – неинтересен персоналу.

      Пространство вестибюля сжимается за страхом вещей. Выселение – оно как нечто живое, несущее постояльца вниз по лестнице на своих руках, а тот лишь смотрит, как ступени лестницы врастают одна за другой в потолок, а контуры дверей номеров сливаются с линиями сводов коридоров.

      Всё переворачивается вверх дном, и голова человека болтается над чем-то и под чем-то. Справа и слева мелькают ноги, руки и туловища слепой воли и указания, которые держат конечности человека в безграничной невесомости.

      Наконец его выносят из гостиницы и, сильно раскачав, бросают на тротуар. Вещи остаются с ним. Они окружают его и поддерживают сочувствующими взглядами.

      Колодец

      Небольшой колодец посреди пустынной, объятой иссушающим зноем безжизненной равнины – это я. Моя жизнь – это вода, не отпускающая мое дно, а также тьма, которая разъединяет ее с краями, очерчивающими мой открытый верх.

      В этих необжитых и жестоких пределах равнины я называюсь – от нужды – мгновением вздоха. Бесконечно короткого вздоха от зноя, сухости, и враждебности окружающего мира. Можно даже сказать: я не только миг чего-то возможного, я еще и каменный стержень, к прохладной полости которого тянутся все стороны света.

      Мои внутренние края упираются в пласты влажного мрака – он выдыхает на меня влажностью, и я мог бы поежиться, если бы мне была дарована такая способность. Но я только оцениваю, насколько сырым может быть вдох и выдох того, что скрывается от солнца. Меня что-то придумало. Придумывать себя – задача, поставленная задачей придумывания себя.

      Понятие воды – позыв к текучести. Понятие меня – напряжение сил, с которым от дна к открытости над краями моего жерла поднимается веревка с ведром – оно стоит всегда рядом.

      Во мне не так уж много воды осталось, дно пока еще скрыто под ее уменьшившимся слоем, однако оно хорошо различает камень, которым выложена моя окаменелая глубина. И прекрасно слышит голос камня, из которого сложен мой верх.

      Холодная вода плещется, и дно вторит этому плеску легким возмущением своей гладкой поверхности. Стенки моего жерла не молчат, они переговариваются с брызгами от воды на их поверхностях. Брызги – это остаток, и о чём вообще можно с ними говорить? О том, как они быстро высыхают, и о том, как высыхают сами стенки.

      Я почти покинул воду – она же всё еще не до конца утратила нрав моей пленницы, и то, что нас роднит, – это неровные подступы страждущих или, иначе говоря, чужаков, которые перевешиваются через мои края, чтобы посмотреть вниз: осталась ли вода? Это насущный для них вопрос. Да, мой остаток принадлежит вам!

      Однажды я полностью покину воду в себе, и это будет окончательно и бесповоротно.

      О справедливости

      Справедливость витает над нашими головами белыми величественными облаками. Мы хотели бы поймать их, вырезать из их краев или середины – кому что нравится – что-нибудь правильное, а после наждачной бумагой начистить до блеска, чтобы можно было поймать в их благосклонности собственное отражение.

      Полет, а может быть, обычная левитация справедливости – пальцы наших рук увязают в полете, или левитации, при этом получая их и оставаясь с ними, как с пределом того, на что можно рассчитывать. В этом есть доля насмешки справедливости. Временами нам трудно ухватиться за колышущиеся буквально у наших лиц края справедливости.

      Сначала они едва касаются наших щек, лба или виска, а потом на кожу ложится остатком шорох, и мы накрываем его ладонями, чтобы хоть как-то уберечь от страшной участи – бесследно угаснуть в небытии окружающего воздуха.

      Было бы неплохо привязывать справедливость прочными веревками к крыльям бумажных самолетиков и запускать их куда-нибудь – справедливость