Непокорность. Политическая фантастика. Федор Метлицкий

и не отправили в Гулаг.

      Паша не растерялся.

      – Благоговение, – возражал он, – учит любви к каждому живому существу, к каждой травинке. Наш интеллигентский слой обычно пренебрегает преуспевающими поп-звездами, воспевающими любовь и красоту. А что – страдание? Чему оно учит? Абсолютизация страдания – абсолютизирует и узаконивает зло.

      Я расслабился за едой.

      – Неужели нет другого смысла жизни, кроме самой жизни? Мне почему-то больно. Несмотря на счастливое переживание твоего ясного утра и гомонящих в зеленой листве существ, есть в этом какой-то тупик.

      Ироничный Игорь поднял перед собой нож:

      – Раве жизнь дана нам не для того, чтобы вырываться из тупиков действительности в иные миры? И низринуться пламенем на землю, как говорил Гоголь, – чтобы осветить и жечь все мерзости жизни.

      Паша восхитился:

      – Хорошо, что ты знаешь, что такое жизнь, и для чего дана.

      Травкин, отхватив зубами кусок бутерброда с колбасой, блаженно вторгся:

      – Вы не имеете идеалов. Жизнь – это чтобы все вместе. Тогда все прекрасно.

      Он убежденно бросал слова, которые, не осознавая, брал из самой гущи схваток политических ток-шоу, считая их народными. Боялся отодвигать себя от общего течения, а может быть, не думал об этом.

      Игорь оглядел его.

      – Ты – как несешь в рот что попало, так и выносишь изо рта всякую дрянь. И веришь в мировой заговор! Знаете, он собирает грибы у железной дороги, лечится азотной кислотой по методике всезнайки Болотова.

      – Не трожь гениального академика!

      Травкин всегда высказывал что-то простое. Игорь поддразнивал его, и мы покатывались со смеху.

      Я поморщился. Вся моя жизнь была вырыванием себя из провинциальной глухоты, природных ограничений сознания, бегом куда-то: создать, переделать! Сквозь хорошо сплетенную сеть обязанностей и обязательств, а ее, как оказалось, невозможно проскочить. Превратил свою жизнь в идеологию, потеряв что-то главное. И только когда отвлекался от напряжения и отдавался свободному течению существования, тогда вдруг выплывала ясность выхода, и все удавалось.

      Игорь обернулся к Паше.

      – Брось, старик, не опускай голову!

      Тот сказал:

      – Как писал Гоголь о Языкове: в нем «примеркнул свет поэзии». Вот и во мне примеркнул. Когда берусь за перо, то заново восстанавливаю идею, словно начисто забыл.

      – Значит, ты на пороге новых озарений.

      – Какой там…

      Я вспомнил запись в дневнике из потертого коричневого томика Гоголя позапрошлого века издания, из моей библиотеки.

      – Помнишь «Выбранные места…»? Вот, даже записал фразу: «Полюби потребное и нужное душе с такою силою, как полюбил ты прежде хмель юности твоей, и вдруг подымутся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту же пошлость болезненной души твоей, но изобразишь так, что содрогнется человек от проснувшихся сил своих».

      Паша