Иногда я лгу. Элис Фини

они не верят, что я способна их услышать.

      – Ой-ой-ой… ну ничего, не волнуйтесь, сейчас мы здесь все уберем.

      Спасибо.

      Двое медсестер принимаются меня обмывать. Они мне не представились, поэтому их имен я не знаю, но я придумала им прозвища. «Северянка» говорит с йоркширским акцентом. У нее есть привычка что-то бормотать себе под нос за работой, и даже тогда она, на мой взгляд, слишком растягивает гласные. Грубоватые на ощупь руки торопятся поскорее взяться за работу. Она с силой трет мою кожу, будто я не человек, а грязная сковородка, напрочь отказывающаяся расставаться с пятнами жира, в голосе ее неизменно звучит усталость. Сегодня вместе с ней пришла «Прокуренная» – прозвище говорит само за себя. Сиплый, низкий голос звучит так, будто она зла на весь белый свет. Когда эта женщина стоит рядом, я чувствую запах никотина, которым пропитаны ее пальцы, ее легкие, ее сиплое дыхание. Пока они вдвоем меня моют, я слышу шорох их пластиковых фартуков, плеск воды в тазу, чувствую запах мыла и прикосновение к коже облаченных в перчатки рук.

      Закончив, медсестры переворачивают меня на правый бок. Я не люблю так лежать, для меня это неестественно. Одна из них расчесывает мне волосы, зажав в пучок, чтобы не рвать щеткой. Не хочет причинять мне дополнительные мучения. Я вспоминаю, как в детстве меня причесывала бабушка. «Северянка» протирает мне ротовую полость неким подобием небольшой губки и намазывает растрескавшиеся, сухие губы вазелином, запах которого обманывает мозг, наводя на мысль, что его можно попробовать на вкус. Иногда она объясняет мне, что делает, иногда забывает. На самом деле мне страшно хочется пить, но она не дает. Не знаю, как давно я здесь нахожусь, но я уже начинаю привыкать к новым ритуалам. Просто удивительно, насколько быстро человек адаптируется к любым обстоятельствам. В голове вспыхивает воспоминание, и я думаю о бабушке, когда она лежала при смерти. Интересно, ее тоже мучила жажда? Колесики автобуса все крутятся и крутятся.

      Он приходит позже, хотя я и не знаю насколько. Его голос разбивается о стену, которую я возвела вокруг себя.

      – Пока что они меня отпустили, но они думают, что я тебя покалечил, Эмбер, – произносит он. – Тебе обязательно надо очнуться.

      Ничего себе! Не успел поздороваться и уже предъявляет требования. Но тут до меня доходит, что я просто не заметила, как он вошел, что он мог находиться в палате уже какое-то время и что-то мне говорить, а я его просто не слышала. Его голос звучит так, будто он неловко пародирует сам себя. Я не могу понять, что за этим скрывается – что странно, ведь я его жена. По идее, я должна уметь различать, звучит ли в его голосе гнев или страх. Может быть, дело именно в этом, может быть, это одно и то же.

      Я помню, что он ушел с полицейскими. Пол не будет об этом говорить, как бы сильно я этого ни хотела. Вместо этого читает мне газету, объясняя, что, по словам доктора, это может помочь. Все новости какие-то печальные, и у меня возникает вопрос, чем это можно объяснить: то ли он преднамеренно опускает радостные, то ли