Русская книга. Сергей Дубавец

отором я уже догадываюсь, – это одиночество. То есть я не могу понять, где моя среда среди людей.

      Я не хочу жить в той, в которой вырос и в которой живешь ты. Я не могу назвать эту среду своей. Она не проникает в меня, она вторична и бесплодна. Она стремится меня усреднить.

      Эта среда – твой минский русский. Я не хочу быть до такой степени плоским. Я хочу выше. Я хочу глубже. Но эта среда не может использовать меня для большего, чем я есть.

      А я хочу большего, чем могу.

      За 200 лет расползания по этой земле эта среда не создала чего-либо первичного. Из фантастических глубин своего океана она приносила и несет сюда лишь пену прибоя.

      Но я не хочу…

      Знаешь, если я уже только говорю по-белорусски, то я сразу же выделяюсь среди других. Сначала я делал это наперекор нотациям, ведь говорили – не высовывайся. Потом я понял, что этого потребовала моя кровь. Это самое глубокое чутье, мотивации которого теряются где-то в космосе. Доказывать бесполезно.

      Я могу называть даты, имена, тысячи имен, хоть лучше было бы просто завезти тебя в глушь, в прошлое, и испробовать твое чутье, если оно у тебя есть. Ты бы вспомнила себя рыбкой, белочкой, тараканом и всем, что там еще было в процессе эволюции человека. Достаточно услышать в себе свою кровь.

      Мы, люди, находим друг друга по крови. Ты чуешь мою кровь? Нет? Значит, мы пройдем мимо друг друга, не оглянувшись. Да? Значит, я буду добиваться тебя. И ты мне ответишь.

      В этой среде я могу найти тебя только по крови. Мы наморочим друг друга словами, а объединит нас кровь. Кровь – наша общность. Которая отделит нас от среды. Это как взлет, как переход из плоского состояния в объемное, как…

      Ты скажешь: а при чем здесь язык? Язык – это кровь наших предков. Одно дело – пребывать в этой среде, и совсем другое – пропускать через себя поток световых лет.

      Минский русский – голос среды. На нем не свяжешь и двух слов правды. Тысячи людей пробовали делать это до нас – напрасно. Потому что среда порождает ложь, а кровь говорит правду и порождает общность, которая становится обществом. Среда – это гиблое болото, в котором главное – не торчать. Но ты ведь хочешь торчать, правда?

      Я знаю, что ты не поверишь мне, как не веришь в метафизику, как не веришь в Бога. Единственное, что для тебя что-либо значит, – это свобода. Но свобода – такое же просто слово, как бог, если в нее не верить.

      В этой среде много просто дверей. Не сразу поймешь, за которыми из них – вход. Нужно поверить.

      Язык – неприметная дверь. За которой сидит зверь.

      Национализм – хищный зверь. Но тебе ведь нравится смотреть, как резвятся на поляне волчата. «Как много в этом жизни! – восклицаешь ты.

      Ты ведь хочешь, чтобы было много жизни?

      Тебя пугают «издержки», неконтролируемое «зверство». А лучший контроль – свобода. Посмотри, как все более подконтрольными становятся мои слова. Я как будто обмяк от своих принципиальных признаний. И мне остается сделать одно, последнее, вдогонку.

      Знаешь, я постепенно сам стал превращаться в свою среду. Еще немного, и я совсем перестану нуждаться в твоей. И конечно же у меня будет больше права на жизнь. Потому что я – океан. Ты – только пена прибоя.

1996

      Письмо к биографу

      Рассказ

      Уважаемый К. К.!

      Получил письмо с вашими вопросами и немного разволновался. Весьма порадовал меня, одинокого старика, ваш молодой энтузиазм, ваш интерес к моей персоне, к судьбе скромного белорусского писателя.

      Я мало знаю ваше поколение, не могу назвать себя этаким поклонником молодежи, да и наше с вами личное знакомство только предстоит, а вы уж требуете от меня доверительности. Впрочем, я охотно соглашаюсь. Ведь биографов не выбирают. Тем более такие литераторы, как ваш покорный слуга, чей жизненный путь столь же долог и неотрывен от биографии отечества, сколь скромен и неприметен. И раз уж вы решились составить мою биографию – я оказываюсь в полной вашей власти. В том смысле, в каком многоопытный наставник оказывается в плену у своего молодого ученика. Надеюсь, вас удовлетворит такое разделение ролей.

      Вы удивляетесь моему возрасту. Мне действительно слишком много лет. А чем я объясняю свое долголетие? В какой-то мере наследственностью. Но в большей степени – определенным состоянием духа. Но не ищите прагматичного объяснения. Его нет. Есть взгляды, идеи, которые не стареют. И не стареют благодаря людям, представителям этих взглядов. Время условно, и все, происшедшее в истории, отражается в нашей сегодняшней жизни, все происходит сейчас.

      В конце концов, если вам так удобнее, считайте, что я несколько прибавил. Главное то, что и сегодня, в конце ХХ века, вы можете получить письмо оттуда, из середины XIX.

      Итак, вы спрашиваете меня об участии в событиях 1863, а точнее, 1864 года. Понимаю ваш интерес и постараюсь помочь вам. Так сказать, для общего представления. Ибо этот эпизод моей биографии никак не отражен в моем творчестве и вряд ли имеет какую-либо литературоведческую ценность.

      Как