Суета. Хо-хо, ха-ха. Заря Ляп

ющей и Направляющей – редактору.

      Сны измученного, тоской в себе запертого человека, осознающего, что он в тупике, что сама жизнь его и есть этот тупик, – указание иного пути. Последуешь – может, и боль встретишь. Не последуешь – зачем ты сам себе?

      Вступив на новый путь, учись в себя верить. А веря, от себя требовать. Иначе – зачем ты сам себе?

      И еще. Прет из тебя мука другому? Примерься к тому, кто равен. Потому что, если к слабому примерился, – зачем ты сам себе?

      И никогда, слышь, не сыпь соль на слизня. Поверь – ВОЗДАСТСЯ!

      Заря Ляп

      1. Возможно ли?

      – Нытье изношенной тебя мне опротивело.

      Умри. Умри, умри. ЗАТКНИСЬ.

      Отдай остаток сил своих, отдай и раздавись.

      Я не любил – я просто брал: сосал, кусал, жевал, глотал.

      А ты смотрела в небеса и сочиняла в них МЕНЯ.

      Умри. Умри, умри. ЗАТКНИСЬ.

      Отдай остаток сил своих, отдай и раздавись.

      Я обещал? Когда? Когда?! Ты измышляла, дура, зря:

      Я драл тебя, я жрал тебя, а ты НЕ ВИДЕЛА МЕНЯ.

      Ты все смотрела в небеса и сочиняла В НИХ МЕНЯ.

      Умри. Умри, умри. ЗАТКНИСЬ.

      Отдай остаток сил своих, отдай и раздавись.

      Зачем в глазах твоих укор? Зачем в дыхании мольба?

      Зачем рука дрожит твоя, не отпуская от себя

      Давно, насквозь и навсегда ушедшего МЕНЯ?

      Умри. Умри, умри, умри.

      Умри.

      Умри.

      УМРИ! – рычит Виктор, бросая в изумленную, перепуганную девицу скомканный чулок.

      Девица вскрикивает и вжимается в подушки.

      Чулок, в полете развернувшись в вялую змейку, плавно опускается ей на колени.

      Виктор смеется:

      – Глупышка! Не о тебе, не для тебя. Мне просто… Посмотри, посмотри, хорошая, какое скучное утро: ни тучки, ни ветерка. Не хочу такого, не хочу.

      Девица несмело улыбается, предлагает:

      – Господину чего поинтереснее, может?

      Виктор пожимает плечами, отходит от окна, валится на кровать. Помолчав, соглашается:

      – Поинтересней, да, именно. Другую желается. Позови-ка ты ту… неласковую. И шторы, будь добра, задвинь. Наглухо.

      Лицо девицы морщится обидой.

      В глазах Виктора просыпается тоска.

      – Живо, хорошая, живо, – приказывает он, похлопывая девицу по мягкому животу.

      Устал… Где рвение, где жалость? Были ли? По-настоящему – были ли? Или ложь, весь я – безмерно подлая ложь? Устал… Более всего устал от пилы. Почему-то именно от нее – более всего. Вот еще немного – и она оживет. И пойдет по миру. Са-мо-сто-я-тель-но. Завибрирует, затанцует, распоется… Устал… Сколько их еще? Орущих, болью булькающих, а?

      Скрип двери, стремительные шажочки и тенью надвинувшаяся на занавеску ладошка Глафирьи Всеволодовны.

      Степан, приподнявшись на кровати, вяло интересуется:

      – Уже?

      – Уже, – эхом достоинства откликается Глафирья Всеволодовна, ладошка ее исчезает, новая цепочка шажочков выводит женщину за дверь.

      Степан кривится и тянется за фартуком. Кипяченым. Выбеленным.

      К чему все это? Зачем, от кого эта каша бытия – мне? Почему – мне?

      Где-то в коридоре – у лестницы, быть может, – раскатистым наглым смехом взрываются самоуверенные глотки.

      Степан поднимается, просовывает шею под лямку фартука, обвязывается поясом. Ему теперь сапоги натянуть, и… сквозь смех к стонам.

      Люди. Люди. Как жить с вами? Как любить? И возможно ли? Возможно ли?..

      Наконец-то пришел танец! Именно тот, которого требовал, звал. Которого музыка ждала. Вырвал, вытанцевал самого себя. Вытанцевал! Лукьян поднимает глаза на стену зеркал и застывшие лица невольных свидетелей его триумфа.

      – Ну? – напористо требует он принятия своего прорыва. Требует восторга.

      Лица молчат.

      Лукьян не отступает. Смотрит в оглушенную, примятую неожиданным всплеском его мощи человеческую серость, молчаливо понуждая ее к ответу, приказывая. Наконец слышит осторожное:

      – Остро как-то…

      Взгляд Лукьяна тут же цепляется за говорящего – скользит по обеспокоенным его глазкам-пуговкам, малому его носику, малому ротику, подбородочку; скатывается с того на пузико, а с пузика к ножкам, застывшим робкими зверьками в не менее, кажется, робких ботиночках; возвращается к лицу и уже жадно рыщет по нему, будто нечто большее, нежели внешность и к почтению подмешанный страх, отыскать на нем желает; все ищет-рыщет, на другие лица не отвлекаясь, и… разряжается воздух гневом Лукьяна:

      – Пшел вон! Все! Выметайтесь!

      Горстка людей вздрагивает и услужливо торопится к дверям, просачиваясь за них подобострастными