У пирамиды. Алексей Макушинский

всему наперекор, / Поет, поет, поет?» То есть душа поет именно наперекор «мору и гладу», наперекор «океану». Она «запела», может быть, от соприкосновения с ним, от соприкосновения со «стихией» – «расцвет» Ходасевича начинается ведь и в самом деле где-то с 1917 года – но этот расцвет «гробов» не отменяет, и забыть о них отнюдь не велит, это «солнце» «стихию» не оправдывает, и «стихией» не оправдывается, эта, в душе зазвучавшая «музыка» с «музыкой революции» не сливается. Поэтому возможна и такая, в поэзии вообще нечастая, острота этического сознания; именно она-то, может быть, и оправдывает, если он нуждается в оправдании, «расцвет».

      «Обезьяна» или отчасти о том же

      Одно из самых поразительных стихотворений, написанных по-русски в двадцатом веке, – а поразительных, великолепных и т. д. стихов на этом языке, в этом веке написано было немало, – но все же: одно из самых своеобразно поразительных, скажем так, русских стихотворений двадцатого века – «Обезьяна» Ходасевича. Это стихи на первый взгляд очень простые, комментария не требующие; второй взгляд, тем более – третий или четвертый, показывает, сколь простота их обманчива. Для начала – вот они целиком:

      Обезьяна

      Была жара. Леса горели. Нудно

      Тянулось время. На соседней даче

      Кричал петух. Я вышел за калитку.

      Там, прислонясь к забору, на скамейке

      Дремал бродячий серб, худой и черный.

      Серебряный тяжелый крест висел

      На груди полуголой. Капли пота

      По ней катились. Выше, на заборе,

      Сидела обезьяна в красной юбке

      И пыльные листы сирени

      Жевала жадно. Кожаный ошейник,

      Оттянутый назад тяжелой цепью,

      Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

      Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

      Воды ему. Но, чуть ее пригубив, —

      Не холодна ли, – блюдце на скамейку

      Поставил он, и тотчас обезьяна,

      Макая пальцы в воду, ухватила

      Двумя руками блюдце.

      Она пила, на четвереньках стоя,

      Локтями опираясь на скамью.

      Досок почти касался подбородок,

      Над теменем лысеющим спина

      Высоко выгибалась. Так, должно быть,

      Стоял когда-то Дарий, припадая

      К дорожной луже, в день, когда бежал он

      Пред мощною фалангой Александра.

      Всю воду выпив, обезьяна блюдце

      Долой смахнула со скамьи, привстала

      И – этот миг забуду ли когда? —

      Мне черную, мозолистую руку,

      Еще прохладную от влаги, протянула…

      Я руки жал красавицам, поэтам,

      Вождям народа – ни одна рука

      Такого благородства очертаний

      Не заключала! Ни одна рука

      Моей руки так братски не коснулась!

      И, видит Бог, никто в мои глаза

      Не заглянул так мудро и глубоко,

      Воистину – до дна души моей.

      Глубокой