Фабула. Монология в двенадцати меридиях. Игорь Мощук

носом пыльный и вонючий эрмитажный воздух в скифском зале, я чую перемешанный с хлороформом запах лицемерия, ведь тут у нас, кажется, наблюдается явный конфликт вероисповедания и инстинкта самосохранения. На кой ляд (хм, может, именно в этом кроется ответ на все вопросы и мы имеем дело с происками черта?) мы так ожесточенно цепляемся за земную жизнь, если там, наверху (внизу, сбоку?), настолько зашибись? Сдается мне, что моралистическую составляющую на тему «жить надо праведно» христианские мыслители прикрутили намного позже (ну чтобы подданные церкви при жизни не шалили), а изначально вся эта загробная канитель была выдумана из элементарного страха перед неизбежным «ничто».

      Отлично помню, как и когда я легализовал у себя в голове смерть. Мне тогда было, наверное, лет восемь, а может, и того меньше. У меня до сих пор крайне хреново с определением возраста детей, и я не уверен, что отличу восьмилетнего от двенадцатилетнего. По этой причине, в частности, мне так и не удалось поставить Гумберту Гумберту окончательный внутренний диагноз относительно того, педофил он все-таки или нет.

      Так вот, я был совсем маленьким и вполне заслуженно именовался ребенком. На этом основании бабушка читала мне какую-то детскую книжку. Ума не приложу, зачем в детских книжках пишут про смерть. Специально ли это делается, чтобы дети с раннего возраста приучались к мысли о бренности жизни, или тут налицо преступная неряшливость авторов – сие мне неведомо. Убежден, что доктор Спок на пару с Макаренко всё на этот счет уже давно растолковали. Короче говоря, знакомство с таким основополагающим явлением человеческой жизни, как смерть (хотя очевидно, что смерть не является частью человеческой жизни, так же точно как штанга есть разновидность удара мимо ворот), у меня случилось через посредство детской книжки и бабушки, которая несколько лет спустя личным примером показала, как оно бывает на деле. Я как-то сразу врубился в суть этой невероятной подставы и много часов кряду неутешимо рыдал, лежа на кровати. С тех самых пор данный вопрос в моей личной картотеке числится под грифом «окончательно ясный». Могу уверенно сказать, что легализовать в своей голове ипотеку через двадцать лет после эпизода с детской книжкой мне было намного сложнее, чем примириться с мыслью о смерти в восьмилетнем возрасте. Ведь в случае с ипотекой есть хотя бы иллюзия выбора. Не знаю уж, почему нашего героя не познакомили правильным образом со смертью в детстве (здравствуйте, меня зовут Дима – здравствуй, Дима, меня зовут Смерть, я жду тебя через много-много лет, а пока расти, взрослей, наслаждайся жизнью и будь счастлив), но смею утверждать, что с этой невеселой перспективой он не примирился до сих пор. Мудрый и наивный одновременно, как наши далекие предки, Миронов так и не смог принять жизнь на основе конечности и неповторимости.

      Не убежденный общественным мнением и не сломленный основополагающими догмами, мой добрый друг Дима, решил, следуя своей природе и странному хобби «размышлять»,