Гелиополь. Эрнст Юнгер

двигались, он жевал губами, мышцы дергались, словно в них сжимались и разжимались маленькие пружинки. Про него говорили, что он, отдыхая в саду Центрального ведомства от заседаний, сбивал ударом прута головки цветов.

      Не поворачивая головы, Луций взял фонофор и набрал одну из постоянных линий связи. Ответил твердый, словно мраморный голос:

      – Проконсул, приемная.

      Патрон придавал большое значение тому, чтобы все, что исходило из Дворца, было без сучка и задоринки.

      – Говорит «Голубой авизо», командор де Геер. Тереза, не запишете ли меня на прием на вторую половину дня?

      – Замечательно, что вы прибываете, командор. Патрону недоставало вас. Вы будете на обеде?

      – Нет, спасибо, Тереза, мне не хочется переодеваться. Донна Эмилия принесет мне наверх что-нибудь перекусить. Пусть заберет также Аламута. Конец связи, до встречи.

      Он вышел, не оглядываясь. У него сразу испортилось настроение из-за разговора, словно он сделал это по принуждению; к тому же ему показалось, что в голосе его была скованность.

      Так подают реплики на провинциальных сценах или проговаривают монолог в плохой пьесе. И такой дьявол, как мессир Гранде, сидит и слышит всю подноготную, едва прикрытую либретто.

      Луция не столько раздражала проявленная им слабость, сколько то, что он сам это почувствовал: осознавая свою слабость, невольно подпадаешь под ауру страха, окружающую инквизитора, тем самым признавая и его притязания на тебя. Поражение начинается с утраты непринужденности поведения.

      Небо сияло безоблачной голубизной. Солнце поднялось уже высоко, но воздух все еще дышал свежестью. Ручки на окнах и дверях кают и поручни «Голубого авизо» сверкали позолотой. Корабль низко сидел в воде. Медный котел блестел, как пузатая фляжка, из горлышка которой сипел пар. Команда надраила его на совесть, чтобы сразу сойти на берег. Луций вспоминал каждый раз, глядя на него, те пароходики, которые ему дарили на Рождество. И это тоже входило в намерения задуманного в старинном стиле морского путешествия. Всем надоели высокие скорости и современные формы судов. В них было что-то акулье. И кроме того, они постоянно будили воспоминания о страшных днях. Старинные корабли таили в себе прелесть путешествий морем и потому заново возрождались к жизни во всем многообразии форм. С ними прекрасно сочеталась также идея беспрепятственного подчинения себе времени, словно утратившего свою беспредельную власть. И мода тоже приспособилась к этим настроениям в обществе. Среди фабричных одежд трудового люда, спешившего на работу, в общей массе замелькали костюмы покроя и материала времен расцвета буржуазии – из тафты и шелка, в полоску и с яркими цветами, словно порхали бабочки, разбуженные осенним солнцем. Модельеры следили за исторической последовательностью в смене рисунка набивных тканей, стилизовали его и в настоящий момент добрались до тех дней доброго старого времени, когда Фиески стрелял в Луи Филиппа.

      Корабль шел тихим ходом, он приближался к островам, следуя по